Митька, тот самый подросток, что сидел на подоконнике, мигом выбежал из комнаты.

— Это мой внук, — пояснил дед. — А ты откуль будешь? Чей?

— Ничей, — ответил Ленька. — Сирота.

Он впервые назвал себя этим холодным, неприютным словом.

Дед вздохнул.

— Время худой… Сироты много. Потому война… Тебя как звать?

Ленька назвался.

— Егоров? Погоди, Егоровы в Пустынке есть. Не из Пустынки ли будешь?

— Нет. Я из-под Ленинграда.

— Ну! Ай-вай-вай… — Старик покачал седой головой. — Совсем далеко. Как же ты в наш край попал? Лес большой, деревни нету, силы нету… Как попал?

Ленька начал рассказывать о налете фашистов на колонну эвакуированных детдомовцев, но тут Митька принес горшок молока да большой ломоть хлеба, и рассказ пришлось прервать.

Когда горшок опустел и с одеяла были собраны последние крошки, Ленька сказал:

— Еще бы маленечко…

— Боле нельзя. Худо будет. Брюху тяжело будет… Вот лежи, потом снова можно.

Старик что-то сказал внуку на своем языке и вышел. Ленька и Митя остались одни.

— А что, в вашей деревне все… ну, эти…

— Вепсы? — подсказал Митя. — Все.

— Интересно. А я даже и не знал, что есть такой народ.

— Вепсов мало, потому и не знал. Книжек о них тоже нету.

— Скажи, как по-вашему «фронт»? — спросил Ленька после некоторого молчания.

— Так и есть — фронт. Это же нерусское слово. Оно на многих языках так.

— Ну, а «человек»?

— Ристит.

Ленька слабо улыбнулся.

— Чудно!.. А «рука»?

— Кязи.

— А скажи: «Я хочу есть».

— Мина сёда тахтойнь, — послушно перевел Митя.

— Мина сида тахтон, — пролопотал Ленька и умоляюще заглянул в голубоватые глаза Мити.

Тот смутился:

— Обожди еще… Много сразу нельзя.

— А как по-вашему «маленько»?

— Вяхейне.

— Дай… вяхине, — совсем тихо сказал Ленька. — Хоть чуть-чуть!..

Кажется, за все дни блужданий в лесу он не испытывал такого мучительного голода, как сейчас!

Митя сдался. Он вышел в другую половину дома и скоро принес небольшой кусочек хлеба и полкружки молока.

— На! Только больше не проси: все равно не дам! До самого ужина ничего не дам.

Ленька мотнул головой в знак согласия и дрожащими руками принял драгоценную еду.

Семидесятилетний Федор Савельевич Кириков, приютивший Леньку, жил со своим внуком в небольшом бревенчатом доме с тесовой крышей, подернутой зеленоватым мхом. Домик стоял в центре деревеньки, называемой Коровья пустошь.

Уже на другой день Ленька узнал, что мать и двое младших братьев Мити живут в поселке Шухта, в тридцати километрах, а Митя, каждое лето приезжавший к деду, живет здесь с начала войны, то есть немногим более года.

— Дедушке одному плохо, — пояснил Митя, — вот я и остался с ним.

Митя был старше Леньки на год, ему уже пошел шестнадцатый, и Леньку удивило такое объяснение. Как можно спокойно жить в этом тихом тылу, когда война?! Может, Митя трусит? И Ленька сказал:

— А я бы на твоем месте и дня здесь не жил!

— Вот как? — усмехнулся Митя. — А куда бы пошел?

— На фронт.

Ленька ожидал, что Митя удивится, начнет расспрашивать, какие у него планы. Но ничего этого не случилось.

— Если все уйдут на фронт, кто работать будет? Кто будет давать фронту хлеб?.. Да и посмотреть еще надо, где можно больше пользы принести: на передовой или здесь.

Митя умолк, давая понять, что разговор закончен.

Леньке показалось, что Митя сказал не все, что он знает что-то такое, о чем пока не решается говорить.

«Ну и пусть!» — вздохнул Ленька. Сам он твердо решил, что недолго проживет в Коровьей пустоши. Вот окрепнет малость, наберется сил, раздобудет компас и снова двинется напрямик, через леса и болота, туда, где идут бои.

В колхозе была страдная пора, и с утра старик и внук уходили на работу. Оставшись один, Ленька подолгу лежал на тулупе, потом ходил по избе, с интересом разглядывая несколько необычную обстановку и домашнюю утварь вепсского жилища.

Изба вроде бы ничем не отличалась от русской, только окошки маленькие и непривычно низкие, да лавки вдоль стен неудобно узкие. Посуда почти вся деревянная: миски, кружки, ложки, блюда — все выдолблено из дерева; а бураки, кошелки, ведра сплетены из бересты. Только для варки ухи был чугунок, да ковшик в кадке с водой — медный.