Меня пошатывает, и я снова прислоняюсь к стене, стараясь вдохнуть поглубже. Я замечаю, что папа тоже очень бледен.

— Пойдем, милый. Время истекло, и нам с тобой неплохо было бы употребить какое-нибудь более классическое фармакологическое достижение.

Проходя мимо осколков, кроме острой боли внутри, я чувствую почти такую же острую гордость за себя и за то, что я умею.

— Пузырек с таблетками оставь себе, хорошо? Только используй их с умом. Мне еще нужно будет поговорить с Морриган, да и вполне обычной работы у меня достаточно, поэтому домой поедешь с Мильтоном, хорошо?

— Да, папа.

Мы снова спускаемся на лифте, папе приходится ввести код, чтобы покинуть этаж. Перед глазами у меня все плывет, пока мы идем в его кабинет. Обычный папин кабинет располагается на двадцать четвертом этаже. Ничего особенного он собой не представляет, никаких тайн не хранит, кроме разве что экономических, и выглядит как вполне обычное место обитания главы крупной корпорации, со всеми этими столами красного дерева, окнами во всю стену и удобными кожаными креслами.

Папа вручает мне вполне обычную таблетку от боли в сердце, и я принимаю ее почти с такой же благодарностью, как подарки на Рождество. Боль отпускает не сразу, и некоторое время я сижу в кресле с закрытыми глазами, рассматривая пульсирующий под веками узор из бьющейся в сосудах крови. Папа оставляет меня одного, и единственный звук, который я слышу — тиканье часов, мерное и успокаивающее.

Я люблю ощущение уходящей боли, медленного наслаждения, которое приносит облегчение. Я думаю, что часы тикают так успокаивающе, но сил отправиться в мир мертвых и посмотреть, что происходит в папиной корпорации с другой стороны, у меня совсем нет. Мильтон появляется минут десять спустя и сияет ярче прежнего, почти лучится красотой и хорошим настроением.

— Ну что, племяш, поехали бездельничать дома?

— Как Морриган? — спрашиваю я.

— А как ты думаешь?

Пока мы едем в лифте, я молча рассматриваю Мильтона. Он выглядит вполне счастливым, зубасто улыбается, и даже веснушки его кажутся ярче прежнего.

— Что, научить тебя фокусам из мира мертвых для Райана оказалось проще, чем для меня научить тебя стрелять?

— Не напоминай, мне и так кажется, что я недостаточно южанин.

Мильтон приставляет указательный палец к моему виску, говорит:

— Бам. На самом деле все куда проще, чем тебе кажется.

Глаза его в этот момент кажутся такими же мучительно-зелеными, как лето снаружи. Надо же, думается мне, Доминик и Мильтон в равной степени получают удовольствие от убийства живых существ, беспомощности и боли. Как они могут быть такими красивыми, когда говорят об этом? Как кто-то, кто совершает самые уродливые и мерзкие поступки, может оставаться прекрасным? Я замечаю на ладони у Мильтона кровь.

— Морриган меня укусила, — говорит он. — Бешеная сука.

— Я не думаю, что стоит мучить Морриган.

— Она насчет тебя не особенно сомневалась.

В холле Мильтон еще минут десять флиртует с одной из папиных секретарш, а я стою и жду, снедаемый не то завистью, не то холодом кондиционера, переставшим казаться таким благословенным.

— В общем, давай-ка завтра выберемся куда-нибудь, Брэнди, — говорит Мильтон.

— Шерри, — отвечает она. У нее блестящие светлые волосы, почти прозрачные серые глаза и неожиданно резкий, по крайней мере для юга, акцент Среднего Запада. Как раз девушка моего типа. Кроме того, я запомнил бы ее имя.

Но Шерри награждает Мильтона ослепительной улыбкой, очаровательной как пасторальное лето в Айове, откуда она, наверняка, родом. Сам Мильтон тоже улыбается, но куда больше при этом напоминает голодного волка, чем безмятежно флиртующего мужчину.

Я постукиваю носком ботинка по мраморному полу, говорю:

— Дядя.

— О, это сын мистера Миллигана?

— Да, но мистер Миллиган всегда был слишком занят на работе, поэтому фактически я растил его один. Он родился всего через два года после того, как я вернулся с войны в Персидском Заливе.

— Сколько вам было, когда вы отправились на войну в первый раз?

— Девятнадцать.

— А сейчас ему сорок два, Шерри, — говорю я. — И пора домой.

В машине дядя Мильтон говорит мне:

— У меня свиданье с девушкой с алкогольным именем.

— Практически как с девушкой с татуировкой дракона, — пожимаю плечами я.

— Знаешь почему?

— Потому что ты красивый, и она не обращает внимания на то, что ты говоришь?

— Нет, потому что на твоем безрадостном фоне я хорошо смотрюсь. Нам нужно больше времени проводить вместе.

Домой мы едем куда быстрее, превышая все мыслимые ограничения скорости.

— Пока здесь нет твоего занудного отца, почему бы не прокатиться как белые люди?

— Ирландский расист-ветеран с пушкой наперевес, ты представляешь собой самый любимый типаж для женщин Техаса. Может быть съездим туда летом?

Мильтон смеется и сильнее выжимает педаль газа. И именно тогда я замечаю, что он самую чуточку, но — бледнее обычного.

— С тобой все в порядке?

— Что?

— Ты хорошо себя чувствуешь?