— Ну, а зачем же? — в свою очередь спросил надзиратель, уставившись на Минея кошачьими глазами.

— Я думаю — затем, чтобы народ понял, кто враг ему.

Барбаросса не ответил.

У надзирателя было длинное имя: Пантелеймон. Происходил он из казачьего сословия. В прошлом году все имущество его продали с торгов: дом, скот, домашнюю утварь, «а всего на 142 рубля 45 с половиной копеек», — добавлял Барбаросса не без гордости.

— За что же тебя так обидели? — осведомился Миней.

— Пошто обидели? Обида это была бы, если бы меня одного, а то у нас, почитай, десятка два казаков всего лишили.

— А кто лишил?

— Известно кто. Кабинет.

История была путаная. С трудом удалось дознаться, что Пантелеймон и его земляки задолжали Газимурским золотым промыслам, принадлежащим кабинету. Долг же образовался «за невыполнение обязательств по поставке сена и отработке торфов».

— Так ведь дело-то какое! — недоуменно разводя руками, пояснял надзиратель. — Мы сроду обязательств этих на свою шею не брали; то отцы, а может, еще деды в эту петлю влезли. Так ведь он — кабинет, ему не разъяснишь, его не разжалобишь…

Миней принялся объяснять, что такое «кабинет его императорского величества», что означает «личная собственность царской фамилии», на что идут денежки трудящихся казаков, рассказывал о роскоши царского двора…

Пантелеймон слушал с любопытством, как сказку.

Быть может, Пантелеймон согласился бы выполнить поручение Минея, передал бы его записку… А кому? Доверить случайному человеку связь с кем-либо из товарищей?..

Однажды в неурочное время открылась дверь камеры.

— В контору, — объявил надзиратель с вечно опухшей щекой и длинными темными коридорами вывел Минея во двор.

Миней зажмурился — таким нестерпимым сиянием плеснуло в глаза солнце. Сладко, как в хмелю, закружилась голова. Земля поплыла под ногами: «Значит, лето уже в разгаре. А я, и не заметил, как оно подошло…»

Он не знал, зачем его ведут в контору, и не задумался над этим: нельзя было ожидать какого-нибудь решительного изменения своей судьбы. Миней радовался тому, что видит солнце, что ощущает его тепло.

…Что такое он там блеет, этот старый неопрятный бородач в мундире тюремного ведомства? О чем он говорит?..

— Его высокопревосходительством… разрешено свидание с невестой…

К кому это относится? К нему? К Минею? Какая невеста?..

Но заведенная машина действует, как ей положено. Надзиратель, кряхтя, опускается на табурет, а с другого табурета в глубине комнаты подымается… Любовь Андреевна Пашкова.

Черт возьми! Вот это здорово! Кто же это придумал? Наверное, все вместе. Впрочем, гадать не время, нельзя терять ни минуты! Как же ему обратиться к «невесте»?

— Дорогая Люба, — произносит он сдавленным голосом, — вы пришли…

Хотя и без этих слов ясно, что она пришла.

Господи! Пашкова бледнеет, вот-вот она грохнется на пол или, чего доброго, заплачет…

— Успокойтесь, Люба, вы видите, я жив, здоров…

Надзиратель показывает, где им надлежит занять места. Они садятся друг против друга, как в игре в «черное и белое, да и нет не говорить», без которой не обходится ни одна вечеринка.

Лицо у Пашковой совершенно детское, губы полуоткрыты — так и кажется, что сейчас-сна начнет игру положенными словами: «Барыня прислала сто рублей…»

И она в самом деле произносит нечто подобное:

— Вся наша семья прислала меня, все родные вам кланяются…

Прекрасно, превосходно! Миней молча кивает головой, он не может произнести ни звука от волнения. Это тем более прекрасно, что Любовь Андреевна совершенно одинока в Забайкалье, родные ее далеко, в России, и им нет ровно никакого дела до него, Минея.

Следовательно, «семья» и «родные» — это товарищи. «Дальше, дальше! — молят его глаза. — Вы видите, я вас отлично понимаю».

— У нас все хорошо. Дядя Гриша беспокоится о вашем здоровье. Он советовался со своим доктором. Доктор считает, что болезнь ваша кратковременна. Он даже уверен в этом. Только следите за собой.

«Дядя Гриша» — Григорий Леонтьевич Алексеев. «Со своим доктором»? Это с губернатором говорил Алексеев — вот с кем!

— Да-да, здоровье мое неважное… — Миней делает жалобную гримасу и косится на тюремщика. Старичок дремлет, папироса дрожит в его руке, рассыпая пепел на колени. — Впрочем, сейчас я чувствую себя лучше. Что нового в семье?