Ангелы падали
вернуться

Агафонов Андрей Юрьевич
Шрифт:
* * *
«Обману, обману, разгорится!» Ты уже закрывала глаза… Кто теперь я? Соломенный рыцарь, А соломы жалеть вам нельзя. Обмани — поделом я наказан. Но воды припаси — быть беде!.. Лучше — так, чем за тридевять сказок Головешкою тлеть по тебе.
* * *
Неплохо для начала, да? Есть выпивка и есть еда, Холодный пол — и потолок, Немножко яду между ног, И — музыка! И не забыть, Кого успела полюбить На миг — и на закате дня Оставить каплю для меня…
* * *
А много ли надо Захлопнуть капкан? Стакан лимонада Да крови стакан. Сливаются губы, И мы — заодно Поспешно и грубо Ложимся на дно.
* * *
Ты пришла сюда не для этого, Но легла со мною в кровать. Мы поставим Егора Летова, Чтобы легче было вставать. И в рубашке моей, наброшенной Ненадолго и не навсегда, Ты казнишься, такая хорошая, Что пожаловала сюда. Мне–то что, я уж весь — завязанный, Я добился уже своего… Ну, рассказывай же, рассказывай, Почему ты так любишь его!
* * *
Она вертелась, будто лиса, И верила — это свято! И мы орали, и небеса Лаяли, как лисята. И вот, опутаны тишиной, Не издаем ни звука — Ни я, ни лежащая рядом со мной Холодная, мокрая сука…
* * *
Отпущен тобою на волю, я говорю: «Прости, Ты меня и не держала», — и вылетаю в окно. Не за что зацепиться. Нечего сжать в горсти. Разбит золотой денечек, и в сахарнице темно. Внизу оживают люди, слышатся голоса, Краски приобретают, каждая — наготу… Вокруг воздушных развалин растут ледяные леса: «Сюда бы крупицу соли!» Но я уже за версту.
* * *
Отраженный окном ее, темным и голым, Я качался, покуда в землю не врос, И весенняя слякоть — вода с ментолом — Объяла меня до корней волос. И дрожали мои отражения в лужах, Разбиваясь на полночи тысячу раз, И тогда я впервые почувствовал ужас Существования Здесь и Сейчас.
* * *
Я шел, кипя сатирами, Шарахаясь толпы. Мне были конвоирами Фонарные столбы. И каждый смотрит шельмою, И каждый — как жених. Повиснуть бы на шее мне У одного из них.
* * *
Живи со слякотью внутри, Живи со сквозняком. Оставив тапки у двери, Валяйся босиком. Танцуй у зеркала — танцуй, Как Шива в пиджаке! Ее последний поцелуй — Холодным по щеке.
* * *
Я себя называю на «ты», Поучаю себя свысока. На пороге своей темноты Я себя называю на «ты». Стены комнаты странно пусты… Исподлобья, из–под потолка Я себя называю на «ты», Поучаю себя свысока.

АЗ ЕСМЬ ПОНЕДЕЛЬНИК И СМЕРТЬ

Все идет в одно место…

Екклезиаст

Что же нас тревожило все это время? Воспоминания, ах да, воспоминания… О женщинах, которых ты не любишь. О женщинах, с которыми ты спишь.

Оставляй по себе только светлую память. Зачем тебе нужно, чтобы тебя проклинали? Лги вовремя или не лги совсем. Не строй планов. «Сейчас я люблю тебя», — наибольшее, что ты можешь сказать, неважно — лжешь ты или говоришь правду.

«Все лучшее — детям», сказала она и легла головой на мой голый живот. Мы так и уснули, кажется…

И ночь погрязла в нас.

Отяжелел кузнечик, и рассыпался миндаль, прялка треснула надвое, высохла трава у колодца. Мой рот переполнен люцерной и каперсом, мои штаны мокры от восторга: новая ночь пришла ко мне, раскатилась яичком по блюдечку — Пасха!

Священнослужитель дрожит на экране сотнями строк и дрожащим тенором пересказывает какой–то святой, иссушающе знойный мираж. Диакон, диакон, зачем ты поправляешь очки? Дело ли верующих — заботиться о своих стеклах? В такую ночь…

Когда я спал с нелюбимыми женщинами, я думал, что счастье — это спать с любимой женщиной. Какой же я был романтик. Какой счастливчик. Беззаботный приятель беззаботных мужей.

Господи Боже мой, и мы порой занимаемся любовью. Но не спим вместе никогда. Кто–то кому–то не доверяет из нас, наверное. «Я засну, а ты ножом раздвинешь мне зубы и плюнешь в рот». Я не выходил на кухню за сигаретами, завернувшись в простыню — а мне говорят про Туринскую плащаницу! С присохшей каплей свежей… крови.