Но после этих свиданий в темноте наступал день – была у него такая особенность, проходит каких-то жалких дюжину часов, и вот он тут как тут – а днем полагалось заниматься повседневными делами. Хотя плевавший на все распорядки подрывник и тут норовил все сделать по-своему, не прекращая удивлять первого лейтенанта, которому прежде и в голову не могло прийти, что кто-то станет прикладывать усилия ради встреч с ним.

Рико урывал у него поцелуи украдкой, смазано, мимоходом, когда рядом никого не было – почти из засады, почти нападая, почти добывая для себя другого человека. И явственно радуясь – откровенно и очень наивно - что от него не бегут. Не отказываются принять от него то немногое, что он способен был дать. И он был щедр на ласку – сначала насыщал тактильный голод, трогал кончиками пальцев и губами, как слепой, изучая, удостоверяясь в безопасности предприятия. Как сапер, думал Ковальски, безропотно подставляя лицо. Впрочем, почему «как»… Рико трогал, сам, кажется, получая от всего происходящего удовольствия едва ли не больше, чем объект его внимания, переживая все новое и новое касание каждым нервом, пропуская через себя, как пропускал музыку, отдаваясь ей целиком и утрачивая связь с происходящим вокруг. А после входил в раж, валил на спину, искал на шее бьющуюся жилку, хватал чужие запястья, не рассчитывая силу и оставляя отметины, кусался, заигрываясь, и сам же зализывал следы этих проявлений чувств. Что у лейтенанта всегда вызывало насмешливую, почти язвительную улыбку – так это то, что отметины можно было не прятать. После ежедневных тренировок они все были довольно потрепанными: синяком больше – синяком меньше. И уж особенно синяком от железной хватки Рико – он всегда перехватывал чужие удары на подлете так, будто намеревался сломать партнеру по спаррингу руку и только в последний момент вспоминал, что это будет лишним. Если же ему случалось чужой удар пропускать, он немедленно норовил восстановить справедливость и поблажек никому не делал, кажется, даже не из принципа, а из какого-то дикого игрового азарта, искренне не понимая, что плохого в боли. Боль – признак жизни, разве нет?

Рико был несдержан – потому что опять же искренне не понимал, зачем вообще нужно самому ставить препоны собственным переживаниям. Рико был ненасытен. Ковальски грело то, что все происходящее не надумано. Рико и без того с трудом отличал реальность от своих больных фантазий, чтобы еще что-то умышленно сочинять. С ним можно было быть откровенным и не ожидать последующей за это расплаты, не тяготиться, не чувствовать стыда и сожалений за свою запальчивость. Его можно было - как это ни парадоксально – не опасаться, потому что Рико, который в порыве страсти нечаянно свернет ему шею, это лучше, чем абсолютно нормальный здоровый человек, который в трезвом уме и твердой памяти хладнокровно и взвешенно отвергнет саму идею возможности быть с ним рядом. «Нормальные» - а под этим емким словом Ковальски подразумевал и гражданских тоже – зачастую просто не понимали, каким ценным может быть то, чему они не придавали значения. Как страшно бывает знать, что ты никому не нужен и тебя никто не ждет, и все, кто проявляет интерес к твоей судьбе – здесь же, в одной с тобой сцепке, в одном отряде, блиндаже, окопе. Что, когда ты вернешься, то услышишь на каком-нибудь массовом сборище «спасибо» от благодарных, не нюхавших пороху, сограждан, а после останешься один, пока прочие счастливчики разойдутся по родным углам, там накапливая и сохраняя тепло домашнего очага. И Рико это понимал – возможно, понимал получше них всех, потому что даже среди людей в форме оставался немного чужим, за гранью их понимания. Существовал в своеобразной параллельной вселенной, где никто не говорил на его языке, и он сам не владел ничьим.

Ковальски вспомнилось, как он, когда на этой базе окончательно обосновался Рико, пытался понять, что происходит у того в черепушке. Сумасшедший он или слабоумный, маньяк или жертва чужих экспериментов. Шкипер, знавший Рико дольше остальных, подсказать тут не мог: когда они познакомились, тот уже был таким. Родился ли подрывник подобным существом или стал им вследствие каких-то событий, Ковальски не знал и полагал, что уже и не узнает. Лейтенант не ведал, ни откуда Рико родом, ни как попал к военным, но отчего-то казалось, что жизнь его не баловала. Подрывник удивлялся простым вещам и принимал как должное вещи необыкновенные, ставя в тупик всех, кто с ним сталкивался.

Впрочем, к безумию Рико было легко привыкнуть. Он удивительным образом сочетал в себе любовь к расчлененке бензопилой и к рисованию в альбоме цветными карандашами фантастических картин, тягу к разрушению и обереганию, склонность лопать всякую малосъедобную дрянь и выдающиеся кулинарные способности. По выходным они с Прапором, бывало, изводили по целому альбому, заполняя его рисунками, пока Шкипер и Ковальски занимались какими-то – лейтенант про себя ухмыльнулся – важными, серьезными, настоящими делами.

Поладить с Рико – даже с учетом его съехавшей крыши – не было так уж запредельно сложно. По-хорошему, это удавалось даже тем, кто не прикладывал особенных усилий – например Джулиану, который огребал, только если был чересчур навязчив. Ковальски в свое время это тоже удалось без сверх-усилий – что, впрочем, не противоречило недоверию Рико к врачам. После первого нормального осмотра, занося в подобие «медицинской карточки» свои наблюдения, лейтенант только и спросил у Шкипера, как они станут спасать жизнь стоматолога, когда его услуги будут необходимы – а они будут, учитывая, что Рико тянет в пасть совершенно все.

– Это такая проблема? – удивился присутствовавший при беседе Прапор, подняв голову от штопки очередной дыры на своей одежде. – То есть, я хочу сказать, ему и вещи похуже приходилось терпеть…

Ковальски пожал плечами. Ему тоже приходилось терпеть вещи и похуже, что не отменяло стойкого опасения перед дантистами.

– Я, впрочем, даже не знаю, что ставит меня в тупик больше, - поделился наблюдениями он. – То, что Рико пугают нормальные вещи или то, что его не пугают ненормальные…

– Ты вроде говоришь понятными словами, - вздохнул Прапор, - но я все равно тебя не понимаю. Очевидно, это некое твое неотъемлемое свойство: говорить так, чтоб окружающие чувствовали себя идиотами…

– Не беспокойся, - утешил его лейтенант, - когда говорят они, я ощущаю себя этическим бревном. Что касается Рико, то лично меня смущают царапины на деснах и его полное равнодушие к катетерам.

– Ну вот, опять…

Ковальски присел рядом с Прапором на диван, так, чтобы не загораживать тому свет, и вздохнул.

– Эти два факта по отдельности ничего, быть может, и не значат, - сообщил он. – Однако может быть и так, что они связаны, и тогда мне искренне жаль Рико.

– Это означает какую-то жуткую болячку?

– Это означает, что он, вероятно, был задействован в системе снабжения какого-то закрытого места, Прапор. Знаешь, как провозят всякие запрещенные вещи туда, куда ход заказан?

Младший член команды помотал отрицательно головой. То есть, он знал, конечно, о многих фокусах, но ни один из них не включал в себя катетеры и зубы, так что он преисполнился любопытства.

– Предмет помещают в непроницаемый защитный кокон – проще всего, в презерватив, они доступны и достаточно дешевы – привязывают на нить, а другой ее конец накидывают петлей на человеческий зуб. После чего человек глотает запрещенный груз и провозит его в нужное место, так сказать, живьем.