Все вдруг спохватились, что за жаркой перепалкой напрочь забыли о Кузьме, от которого и хотели услышать сокровенное слово.

Не переставая ворошить палкой в костре тлеющие угли, Кузьма поднял на спорящих спокойные глаза. Насмешливый возглас Орютина опередил его ответ:

— Что, не сам-друг ли Москву вызволять приметеся?

В ином месте десятник ни за что бы не стал так наскакивать на Кузьму — сущее неприличество, но тут, в своём кругу не принято было чиниться. Всё же Орютин хватил через край со своей грубой прямотою, и посадские посмотрели на него неодобрительно.

Собираясь с мыслями, Кузьма неспешно разминал колечко стружки. Все ждали, что он скажет.

— Глаголил ты, — напомнил Кузьма десятнику, — де не нам за чужи вины ответствовать, коль смута не нами заваривалася. Ладно, не нами, да ведь не без нас. Каковы сами, таковы и сани.

— Полно-ка, — не согласился Орютин.

— Скажи, не мы ль царю Борису по охоте присягали? А опосля тож не мы ль его поносили?

— Ещё кака хула была! — неведомо чему обрадовался Водолеев, презирающий всякую власть, чем-либо досадившую ему.

— Погоди, — строго пресёк его Минин. — Не до потехи, чай, тут. — И продолжал ровно: — Верно, могли с Годуновым обмануться: на веру приняли, что он малого царевича загубил. А дале-то кого замест вознесли? Уже подлинного цареубивца, по наущению коего невинный сын Борисов Фёдор удавлен был. Ничо, смирилися с той кровью, простили и самозванцу, и себе её. Душа не дрогнула. Греха тяжкого не приметили. А уж Шуйскому повадно было чужой кровушки не щадить, сошло с рук. И ещё в тую пору, не раскумекавши, вора ли он, царска ли отпрыска сменил, — крест мы ему, Василию, истово целовали. Минул срок — охаяли и Шуйского. Поделом? Навроде так. А что от того сталося? Своим уже не верим — из чужих выбрать норовим. Владислава вон на престол ждём, на ляхов уповаючи.

— Не по нашей воле цари ставятся, не по нашей и сметаются, — хмуро бросил Орютин.

— По чьей же?

— Знамо, по боярской.

— Где она ныне, боярска-то воля, коли бояре под ляхом очутилися? — с ещё неунявшимся возбуждением возразил Орютину Подеев.

— Не по боярской, так по Божьей, — отмахнулся в сердцах десятник, не желавший ломать голову над тем, что было ему не по разумению и не по чину.

— По Божьей, молвишь? — Кузьма остро глянул на десятника. — Кабы по единой по ей. Печаль така, что не от Москвы мы — от самих себя уже отступаемся. С ложью-то, о коей я говорил, свыклися, ровно жена она. И тако будет, покуда за ум не возьмёмся и единую волю не явим. Кто же, окромя нас, царя нам может поставить? Мы — последни ряды, последни крепко стоим, а за нами уже никого. За нами — край. Нешто не виноваты станем, коли сробеем и зло добром посчитаем, а неволю благодеянием? Бесчестье не даёт сил, и крепких духом, что младенцев, оно валит...

Нет, не доходили слова Кузьмы до сердца Орютина. Взбудораженный, с разгорячённым лицом Якунка поднялся с брёвен, намереваясь поддержать Кузьму, но не успел раскрыть рот, как вблизи послышался негромкий перестук копыт, и все изумлённо уставились на въехавшего во двор Родиона Мосеева. Конь его был так измотан, что пошатывался и тяжело ткнулся мордой в грудь Кузьмы не в силах уклониться. Не мене коня измученный Родион с вялым усилием перекинул ногу через седло и рухнул бы на землю, если бы вовремя не подхватили его мужики.

— Грамоту возьми, за пазухой она, — сдавленно прохрипел Кузьме Родион. И тут же прилёг на траву у брёвен.

Посадские сгрудились вокруг Кузьмы, с нетерпением заглядывая в небольшой свиток, который он бережно разворачивал.

— Чти! Да чти ж, не томи! — не выдержал Водолеев.

— «Благословение архимандритам, — начал медленно читать Кузьма пресекающимся голосом, — и игуменам, и протопопам, и всему святому собору, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детям боярским, и всему миру от патриарха Ермогена Московского и всея Русии — мир вам, и прощение, и разрешение. Да писать бы вам из Нижнего...»

Кузьма замолчал — сдавило горло. И он молча стал пробегать грамоту глазами.

Все напряжённо ждали. По лицу Подеева текли счастливые слёзы.

— Куды писать-то? — спросил, не выдержав, Орютин.

— И в Казань, и в Вологду, — выдавливал из себя по слову Кузьма, — и к рязанцам, и в подмосковны полки...

— Батюшки-светы! — сияя воскликнул старик Подеев. — Чрез нас со всей землёю русской сносится Ермоген. Едина мы его надея! Чрез нас!..

— «Чтоб стояли крепко о вере, — медленно, с остановками продолжал Кузьма, всё ещё не в силах справиться с волнением, — чтоб на царство Маринкина сына не призывали... чтоб имели чистоту душевную и братство...»

— Не, теперя никому не отпереться! — потряс вскинутым кулаком вовсе осмелевший Якунка. — Супротив Ермогена не повякаешь! Грамота его нонь что царская, коль царя нету!

— По-твоему вышло, Минин, по-твоему, — ликовал Подеев. — Слышь, чай: братство!

— На словах ещё велел передать мне владыко, — донёсся сзади слабый голос до мужиков, и они увидели, что Родион уже встал с травы и сидит на брёвнах. — На словах велел передать: нижегородцам-де верит накрепко, им судить доверяет по своему разумению, им о сплоченье потщиться наказывает.