Стремительные и блестящие, как в кино. Через три с половиной месяца Плевна пала. По убиенным «скобелевского редута» отслужили панихиду. Легендарный генерал рыдал в голос, рассказывая, как подняли на штыки майора Горталова, как руками рыли траншею для укрепления.

Но Михаил Дмитриевич Скобелев был не просто храбрецом и героем — он был легендой. А чтобы ещё при жизни заслужить легенду, надо быть ещё и любимцем.

Как добыть славу любимца? Это, пожалуй, самое грудное. Для этой славы Скобелева выбрала сама природа. Она дала ему лицо, голос, улыбку, очаровывавшие всех. Она дала ему энергию, ту самую мощную, взрывную энергию, в которой так нуждалась Россия на войне. Сам же он помогал природе и себе. Делал из себя героя, храбреца и любимца по своим представлениям об этих понятиях.

Например, все нижние чины у него были до того распущенны, что ничего не делали без его угроз и затрещин. И всё это происходило так, будто Скобелеву приятно эти затрещины раздавать, а солдатам и денщикам получать. Может, именно поэтому говорили о нём, как только о женщине скажут, любя: очень чувствителен и обидчив. А ещё: вспыльчив и отходчив. Ну не прелесть?

Герою нужны и слабости. Очаровательные, юношеские. Он очень любил шампанское, и дядя, некий «князь А.», ящиками слал бутылки прямо на поле битвы, в любую точку земли, чтобы потрафить любимому племяннику. Также сильно любил духи, и матушка присылала ящики с духами. В сражении Белый генерал благоухал, как розарий.

Всё заботился, как бы кто не заподозрил его в серьёзном отношении к женщинам, хотел казаться ветреником, а сам боготворил семью, мечтал жениться, и обязательно на умной и образованной.

И умереть только на поле битвы! И никогда не мог поверить, что ему не двадцать лет. Никогда!

И скуп не был, скорее очаровательно забывчив. Увидит нищего — прикажет ординарцу дать золотой на бедность. И забудет... «Так что встречи с нищими выходили для ординарцев страшней столкновений с неприятелем». Как все русские, был очень суеверен: как огня боялся просыпанной соли, не мог сидеть за столом с тремя свечами, загадывал числа, делил дни на счастливые и несчастливые. Подарил как-то на память художнику Верещагину свой боевой значок (есть такая форма военного братства). Значок этот побывал с ним в 22 сражениях. Уезжая в Туркменский поход, Скобелев хватился талисмана. Верещагин пообещал прислать новый; сам скроил его, жена сшила. По словам Василия Васильевича, значок получился очень нарядный: с голубым Андреевским крестом, буквами «М. С.» и годами 1875—1878. А дальше началось. Неудачная вылазка к врагу — Скобелев шлёт депешу за депешей: «Отдай старый, новый приносит несчастье». Победа — значок снова входит в милость. Так они и боролись: Скобелев и значок, но победил-таки последний. Так и остался при хозяине — осенял гробницу Скобелева в Спасском.

Даже белая лошадь под ним — и та не что иное, как дань суеверию. Кто-то нагадал ему, что на белой не возьмёт его пуля. Так и носился по полю, надушенный, не наклоняя головы, но на белой. Во время атаки под Плевной лошадь под ним упала — запалил. Ему подвели другую.

— Это что за гнедая стерва, — грозно прорычал генерал, — не хочу! Нет ли белой?

Белой не оказалось, пули и ядра жужжали, как мухи, сошла тут и «гнедая стерва». Унесла от смерти не хуже белой.

Говорил не много, но метко. «Россия — единственная страна, где достаточно идеализма, чтобы воевать из-за чувства». Что в этой фразе, ещё при жизни Скобелева ставшей цитатой? В ней точное попадание в настроение общества. И больше ничего. Усталая от внушённого бесплодного раскола интеллигенция искала нового символа для гниения. И Скобелев подсказал: «чувство». Все обрадовались. Это точно. В интеллектуальном багаже России накопилось достаточно чувства, пора было и его соединить с делом. Чувство не только воевать, но и освобождать. Страна, где нет теперь рабов, шла освобождать от рабства других. Шла по чувству.

Да, Скобелева было очень легко любить. Даже народ что-то добавил к его славе. Во всех деревенских избах во время войны хранились лубочные картинки — целый сериал, посвящённый Белому генералу и загадочному Гурко, который, по крестьянским слухам, был к тому же переодетой девицей. «Скобелев с Гуркой». Была и такая открытка.

Он знал, что у него много завистников, знал, что многие ненавидят его за удачливость, знал и как огня боялся этой зависти и словно хотел её задобрить. На Главной квартире или в штабе на него жалко было смотреть: шинель скособочена, фуражка съехала на затылок, сутулится, смотрит в пол, часто моргает — сирота с паперти, да и только. Когда друзья спрашивали, что это за диковинное превращение, он воровато оглядывался и оправдывался приглушённым басом: «Чтоб хоть щегольство в вину мне не ставили». Как ставили храбрость.

Вообще же робел до трусости перед высоким начальством. Перед парадом ничего от разумного человека в нём не оставалось: метался по комнате, заучивал наизусть команды, приёмы, уловки этикета, вертел что-нибудь в руках, за столом весь хлеб сминал в мякиш и нервно катал по скатерти. Все мысли о том, какое впечатление он произведёт на Великого князя, не наговорят ли на него, не оболгут, не будет ли он выглядеть посмешищем без знания тонкостей парадного учения. Как школьник, до поздней ночи зубрил, где ему, бедному, встать!

К чести Скобелева, он никогда не рисковал чужой жизнью попусту, а если и рисковал, то шёл всегда впереди.

— Коли будут упрекать, что не штурмовал с одним полком, — оправдывался он в том, что совесть не позволила ему вести на верную смерть людей, — подам в отставку.

Можно себе представить, что такое с его темпераментом «не штурмовать». Но, как только действие перемещалось с боев на интриги, дела его становились совершенно плохи. Он так и норовил влипнуть в какую-нибудь скверную историю, и здесь уж только советы близких друзей его хранили. Советы ценил.

Только закончилась русско-турецкая война, а уж Скобелева зовут занять пост военного министра в Болгарии, чтобы снова затеять войну с Турцией и снова втянуть туда Россию. Скобелев страшно загорелся, он всегда загорался, когда речь шла о войне, и искренне считал, что чем больше будет драк, тем больше для России счастья. Ему отсоветовали, и он потух. Вообще же его вмешательства в государственные дела никому не были нужны. Хоть и прекрасно владел он языками, знал литературу, поклонялся военному таланту Наполеона I, а всё в дипломаты не годился.