Шрифт:
— Мир вам и благословение всевышнего, — молвил он слабым старческим голосом.
— Путешествующим и плавающим — мир и благоволение, — в тон ему тихо молвил Фома Кузьмич.
Отступление белых ставило начальство отдаленной глухой волости в затруднительное положение: уходить на восток, за горы, в Сибирь, не хотелось, а оставаться было опасно. Красные не любили начальства старого режима. Тем более что сыновья всех этих представителей власти были в армии у белогвардейцев. У священника два сына-офицера служили в полках генерала Каппеля. В стане белых сражался и племянник станового пристава.
— Население кругом ненадежное, — жаловался пристав глухим, словно простуженным голосом. — В пятнадцати верстах деревня — голь перекатная и большевик на большевике, большинство мужиков и парней у красных, другие притаились, ждут удобного случая побунтовать. В сорока верстах стекольный завод, в прошлое лето там создался из рабочих полк, ушел с партизанами. Как тут жить? Что делать? Из губернии никаких указаний нет, вот и сиди тут, трепещи, как осиновый лист, что называется.
— Вам, пристав, конечно, уходить надо. С красными-то, поди, счеты есть? — молвил отец.
— Служба! — неопределенно вздохнул пристав.
— Верно. Ну а вам, отче, пожалуй, нечего старых костей тревожить. С вас спрос не велик.
— Что вы! — замахал руками священник. — В прошлом году отца Василия из соседнего села казни предали, а он старше меня почитай на два года!
— Наблудил, вероятно? Наушничал?
— Ничуть. Долг христианский выполнял.
— Разве? А в городе говорили, что отец Василий вместе с сыновьями-офицерами весной прошлого года восстание против красных поднял.
После долгого пути клонило ко сну. Сквозь дремоту я слушал рассказ о прошлогодних событиях. В селе этом прошлым летом долго стоял главный штаб красных, обозы, лазарет. Кругом шли бои, белые наступали со всех сторон, по деревням дымились пожарища. Наконец красные прорвались и ушли на север.
Наслушавшись рассказов, я увидел во сне партизанское войско в походе. Целиной, полями и лугами скачет кавалерия. Густыми рядами идут пехотинцы. Гремя колесами, катятся пушки и пулеметные тачанки. Пылят проселками бесчисленные обозы. Льются песни, слышится команда. Заливаются трелями гармошки. Блестят штыки, алеют знамена и красные ленточки на головных уборах. Одеты кто во что: в шинелях и кафтанах, полушубках и телогрейках. На ногах у кого добротные сапоги, а иные в стоптанных лаптях, а то так, несмотря на летнюю жару, в катаных пимах. На многих всадниках брюки с синими казачьими лампасами и форменные фуражки с цветными околышами. Одеты партизаны плохо, а вооружены хорошо — винтовки, шашки, револьверы, много пулеметов, бомбометов, десятки пушек оставляют на мягких дорогах глубокий след кованных железом колес. Но патронташи у бойцов полупустые, снарядные ящики не сильно обременяют обоз. В патронах и снарядах явная нужда. Идут войска через большое село. На главной улице, среди штабных и ординарцев, на карем горячем жеребце — красный командир. Куртка на нем кожаная, сапоги высокие, серые внимательные глаза на давно не бритом лице смотрят пытливо и строго. Сбоку у пояса у него маузер, на груди бинокль. Смотрит он на подравнивающиеся роты, сотни и батареи, приветствует бойцов: «С победой, товарищи!» — «Ура!» — несется в ответ…
«Все это описание поездки, — вздохнул Светлов, отрываясь от чтения, — похоже на домашнее сочинение старшеклассника, ученика средней школы на тему „Как вы провели летние каникулы“. Но хочется добраться до сути. Когда-нибудь и куда-нибудь они все-таки приедут? Кое-какие штрихи здесь любопытны, если принять во внимание, что это относится ко временам гражданской войны. Но ко мне и к моим поискам это не имеет, кажется, никакого отношения…»
Была прочитана чуть не половина тетради, а пока что Светлов ничего еще не узнал ни о замысле того, кто писал это сочинение, ни о причине, почему такое мирное описание было замуровано в непромокаемую обертку и брошено в камнях на берегу шумливого ручья.
Теперь уже не только Альма, но и сам Светлов испытывал голод, усталость. Да и почерк рукописи был неровный, так что читать приходилось напрягая зрение. Кое-где страницы были написаны четко, ясно, каллиграфически, а встречались места, где строчки шли вкривь и вкось, а слова становились неразборчивыми.
Любопытство взяло верх, и Светлов продолжал чтение, листая страницу за страницей. Теперь он уже не отрывался от чтения ни на одну минуту.
…— Вставай! Да пробудись, Владислав! Пора!
Я с трудом открыл глаза. Возле меня отец. В горнице движение, говор. Из соседней комнаты вышла мать, ведя одетую уже Любу. Спутники усаживались за обширный стол, уставленный чайной посудой. Огромный медный самовар кипел и пыхал паром, как паровоз. Сваренные всмятку яйца белели на тарелках. В вазах желтели масло и мед. Пышный белый пшеничный хлеб лежал аппетитными грудками аккуратно нарезанных ломтей. Шипела, распространяя аромат поджаренной колбасы, лука и сала, только что снятая с плиты яичница.
Мы остановились на ночлег в просторном доме местного зажиточного торговца. Молодежь из мужчин была в отъезде или в армии, седой, как лунь, но крепкий еще старик, одетый по-городскому, распоряжался целым взводом снох и внучек.
— Что делать — ума не приложу, — вздохнул он. — Ехать неминуемо, мужчин нет, а на работников какая надежда!
Старик с тоской смотрел на богатую, городскую обстановку, на резные буфеты, мягкие стулья, диваны, комоды и гардеробы.
— Что с добром будет? Оставить — растащут. С собой везти — неподъемная тяжесть…