Шрифт:
Пришлось бы потратить очень немного остроумия, если хотите, чтоб открыть в эротике Брюсова красоту флагеллации и мазохизма.
Там так часто униженно молят о прощении и поклоняются греху с раболепием и проклиная. Но вглядитесь пристальнее. Разве эта эротика не одна сплошная, то цветистая, то музыкальная, метафора то сладостных, то пыточных исканий, достижений, недающихся искусов, возвратов и одолений художника?
59
Бушует вьюга и взметает… — «Умирающий костер».
Да, Валерий Брюсов больше любит прекрасный призрак жизни, мечту, украшенную метафорами, чем самую жизнь. Я говорю о художнике, конечно. Мне нет дела до такой детали Брюсова-поэта, как Брюсов-человек.
В венке из терний дни мои; меж нихОдин лишь час в уборе из сирени.Как Суламифи — дом, где спит жених,Как Александру — дверь в покой к Елене,Так были сладостны для губ моихЕе колени. [60]Иногда он любит даже не мечту — и она тогда слишком для него груба и назойлива. Нет, просто — грусть:
60
В венке из терний дни мои; меж них… — «Ее колени…» (Вн, с. 43).
Жизнь Валерий Брюсов охотнее всего облекает или в застылость города, старой легенды, северного пейзажа, или обращает в призрак, чтобы она ни о чем не спрашивала, а напротив, ее можно было разглядывать, и, не успев вовлечь нас с собой в сутолоку, жизнь покорно оставалась с нами на лабораторном экране. Вот город
61
Но не длить мечту застенчивую… — «В том же парке» (Вн, с. 97–98).
62
Царя властительно над долом… — «Городу».
А вот призрак девушки
Мы были рядом на мгновенье,И встречи жизнь не повторит.Кто ты? откуда? с кем таиласьВ наемной комнате вдвоем?Куда под утро торопиласьС своим стыдливым узелком? [63]Но характернее для поэта его «Уличная» («Все напевы», с. 103), с удивительной сменой неполно-отзвучных рифм, которые точно для того и предназначены, чтобы живое казалось призраком, выдумкой уличных фонарей или начинающимся бредом. Рифмы, — главное, следите за нечетными рифмами!
63
Мы были рядом на мгновенье… — «Встреча» («Ты мне предстала как виденье…» — Вн, с. 79).
Но вы ошиблись бы, приняв здесь творчество за импрессионизм. Ничего подобного нет! Это сам поэт претворил в цветовое пятно, в волну уличной жизни то, что в действительности, может быть, и даже, наверное, пребольно вцепилось в него, занятого в данную минуту какими-нибудь выкладками из своей походной лаборатории. Пришлось сделать над собой усилие. Жизнь груба и надменна. Разве легко повенчать ее с призраком? Но иногда и Валерию Брюсову это невмочь. Двойная жизнь вечным перебоем своих неслитостей совсем истомила поэта, и вот он восклицает:
Мы не спорим, не ревнуем,Припадая, как во сне,Истомленным поцелуемК обнажившейся спине. [64]Я нарочно остановился долее на анализе поэтических восприятий Брюсова. Его мучительные пробы кажутся мне исполненными недоверия не только к своим силам, но и к тому, что вообще он делает, хочет делать и любит делать. Это скептик, даже более — иронист. Еще в начале 900-х годов поэт говорил:
Я старый пепел не тревожу,Здесь был огонь и вот остыл.Как змей, на сброшенную кожу,Смотрю на то, чем прежде был.. . . . . . . .Лучей зрачки горят на росах,Как серебром, все залито…Ты ждешь меня у двери, посох!Иду! Иду! со мной — никто!(У себя. «Пути и перепутья», II, 5 cл.)64
Мы не спорим, не ревнуем… — «Август» (Вн, с. 25–26).