– То есть?
– опер явно не уловил поворота моей мысли.

– Ну, вот вы, я... мы вне их жизни. Мы не живем их жизнью, а ее регулируем - можно даже сказать, в каком-то смысле, препятствуем им жить так, как они хотят. И они могут знать, что у нас есть свои привычки, свои смешные и обыденные пристрастия, и все равно где-то в глубине души они относятся к нам не как к живым людям, а как к механическим инструментам власти. То есть для того, чтобы любой представитель власти попал в поле их зрения, им надо ненатурально задирать голову...

– Да что ты несешь?
– возмутился опер.
– У нас государство общенародное, не забывай об этом. И мы вместе с народом, каждый на своем посту, к светлому будущему идем. У нас нет антагонизма между государством и народом, какой у капиталистов есть. Там, да - и на полицейского, и на бюрократа рабочий класс смотрит как на орудия капитала и не видит в них ничего человеческого. А у нас наоборот...

Вот мужик! Я ему про Фому, он мне про Ерему, как будто не понимает, куда я речь клоню. Впрочем, ему, поганцу, надо ведь идеологическую чистоту блюсти - вот он и старается.

– Я ж не о сознательном народе говорю, - пояснил я, - а о том несознательном элементе, который иногда и силком приходится тащить в светлое будущее. О том самом, который в первую очередь может оказаться падок до американской тушенки, чтобы социализму изменить. А кто еще в этой местности есть, кроме несознательного элемента, чью психологию я пытаюсь понять?

– Понял тебя, - успокоено сказал опер.
– Все правильно. Продолжай.

– Так вот, то ли они нас неизмеримо выше считают, то ли неизмеримо ниже: ведь души-то у нас, инструментов, нету, мы для них по-человечески как бы не существуем. Назовите это психологическим барьером, мешающим им взглянуть на «начальника» или на «грамотного» - то есть на человека образованного - без отчуждения. Две разновидности существ, обитающих вне их настоящей жизни, сливаются для них в одну, и возникает вопрос: «А нет ли среди них оборотня, раз среди нас его точно нет?» Это одна из немногих причин, по которой оборотень может быть как бы невидим.

– И, по-твоему, надо проверять всех людей, которых народ относит к «начальству»?
– усмехнулся опер; теперь, когда идеологических препон для восприятия этой мысли у него не существовало, он быстро ее ухватил.
– А что? Неплохая мыслишка? И кого, по-твоему, нам нужно проверять?

– Тут вам знать лучше, вы с людьми и с обстановкой знакомы. Ну, кто для местных может, так сказать, как бы «не существовать»? Прикинем. Кто-нибудь из исполнительной власти. Директор фабрики местной. Может, бухгалтер фабрики. Директор конезавода. Еще человека два-три найдутся. Вам бы список составить да пройтись по всем данным. Вдруг выяснится, что кто-то из них в один из дней убийств был в отъезде или в командировке, а у кого-то, наоборот, вообще никакого алиби нет. Или даже есть что-нибудь подозрительное. Вот так все фактики собрать, отсеять лишних, да к остальным повнимательней приглядеться - быстро найдем. И узнаем заодно, по какому принципу он людей убивал, чего ему надо было. А там - или я его, или в вашем подвале... В общем, ясно. Врача я в этот список предлагаю не включать, потому что сам уже к нему пригляделся. Невиновен он.

– Вот как?
– остро вопросил энкеведешник.
– Почему?

– Ну, кроме того, что по типу он не подходит, не надо было ему лошадей убивать.

– Не понимаю. Объясни.

– Видите ли, я знаю, каким оружием совершались все убийства. Понял, когда коллекцию в подполе инвалида Коли разглядывал. Там есть такие штуки, вроде секир и булав, с заостренными зубцами и крючьями, или по кругу вдоль древка засаженными, или по другую сторону от топорища. Всяких форм они есть, и зазубренных, и изогнутых. Такой штукой по горлу рубануть - как раз горло все перервет в такой манере, будто хищный зверь погрыз. Я об особом орудии еще раньше начал думать, с подсказки врача, потому что мне лошади покою не давали.

– Что за подсказка была?

– Он, конечно, не сомневался, что оборотень - это не сказочное существо, а обыкновенный бандит. Убийца земного происхождения. О волчьем вое у нас разговор зашел. И он заметил, что если волчий вой действительно с этим убийцей связан, то, может, этот бандюга ежедневно свой вой в укромном месте репетирует, чтобы ночью выть понатуральней. И вот тут я подумал - а если бандюга получил в руки оружие особенное, мощное в умелых руках, но с которым сам он не слишком-то умел управляться, разве он не потренировался бы сначала, чтобы бить без промаха? Может, он сначала на столбах и стволах упражнялся, а потом, руку набив, уже на лошадях попробовал. Может, он потом и сторожа уделал только ради того, чтобы ужас перед собой усилить? Ничего, поймаем его - узнаем, зачем ему это было надо. В общем, мысль у меня забрезжила, только не мог я придумать, что это за оружие такое особенное. А потом в подполе увидел как раз такое оружие.

– И почему ты думаешь, что это доказывает невиновность врача?
– хмуро спросил опер.

– Ну, я так понимаю, что врач и руку должен иметь врачебную - точную, крепкую, - резать и операции делать привыкшую, и ему все эти тренировки и упражнения не понадобились бы... И, кроме того, говорю же я вам, что наблюдал за ним в подполе, и очевидно было, что все эти секиры и прочее он впервые в жизни увидел. Ну, и, общаясь с ним, я ему мелкие ловушечки ставил, в которые, будь он виновен, уж точно попался бы. Словом, по всему я заключаю, что невиновен он.

– Это мы еще проверим, - буркнул оперуполномоченный, и не понравились мне его слова.

– Всех надо проверять, - сказал я, пытаясь вывести его на новые следы.
– Вы ведь партийных обходить не будете? Местного секретаря партии, там...

– Разумеется, не будем, - бросил он как нечто само собой разумеющееся.
– Ты прав: всех, кто над народом стоит и чья жизнь народу поэтому меньше заметна... Может, ты и не прав в своих догадках, но есть в них что-то... толковое.

– А вот мы и пришли, - сказал я, указывая на цепочку следов, отмеченную пятнышками крови.