Все старательно отводили глаза и, видимо, думали об одном. Что Эдвин Лазавей пожертвовал своей жизнью ради нашего спасения.

Тшольке встала, как потерянная, начала бродить по выпасу, силясь отыскать следы переноса.

Юлианна с Липнером о чём-то шептались, Ксержик обтирал кровь с лица, рук и одежды, а я неожиданно расплакалась. Сидела и ревела, как последняя деревенская баба. Мельком взглянув на Осунту, поняла, что и у неё губы подозрительно скривились.

– Ладно, всё, – неожиданно резко сказала она, вскинув голову. Знакомое движение: так не дают себе расплакаться. – Пошли!

– А как же… – начала Юлианна и осеклась, поймав взгляд магистра.

– Вернее, лучше вы идите, а я останусь. Нужно… нужно перед ректором отчитаться…

Я не женщина, если Тшольке отсылала нас, чтобы порыдать. При свидетелях ей стыдно, а так, в сумерках, можно вволю беззвучно предаваться горю. И снова оказалась права: Осунту Тшольке и Эдвина Лазавея что-то связывало. И это что-то – любовь Осунты. Даже жалко её стало, потому что потеряла любимого. И потому, что тот её не любил. Это видела – не слепая. Спал наверняка, но не более.

Встала, понуро побрела вслед за остальными, постоянно оглядываясь.

Сердце ныло, нос хлюпал. Хотелось остаться и тоже смотреть на небо. Что бы я там ни говорила, Лазавей мне нравился, успела привязаться. Конечно, не так, как Осунта, но среди магистров я его выделяла.

Только Тшольке хотела отправить меня по известному адресу, как воздух пронзила яркая вспышка.

По-моему, завизжали мы обе. И обе же кинулись туда, где полыхнуло. По дороге я убеждала, что владею врачеванием и могу быть полезна.

Магистр Лазавей напоминал труп: бескровный, синюшный. Создавалось впечатление, что он и не дышал. Ничком лежал на траве и не двигался.

Тшольке присела рядом с ним на корточки, позвала, аккуратно перевернула.

Я сглотнула и прижала ладонь ко рту: остекленевший взгляд! Изо рта вытекла струйка крови, носовое кровотечение тоже имело место быть.

– Ты говорила, что врачуешь, – зло бросила мне Осунта, – так давай! А я за Ксержиком: одной мне его из глубокого минуса не вытащить. К слову, если кровь действительно некромантская, тоже можешь что-то полезное сделать.

– Что? – я присела рядом, щупая пульс. Есть, живой! Но едва живой…

Магистр махнула рукой и быстрым шагом удалилась. Потом, наплевав на степенность, и вовсе побежала.

А я развязала шейный платок, расстегнула рубашку Лазавея, начала массировать, заставляя сердце биться. Чтобы кровь прилила к голове, подняла ему ноги.

Если честно, я мало что могла. Тут бы травы собрать, сварить – а времени нет. Вот и оставалось надеяться, что на очередной зов магистр всё же откликнется.

Когда уже отчаялась, ресницы Лазавея дрогнули, а глаза закрылись. Трупы точно такого не умеют.

К этому времени подоспели Тшольке, некромант и Юлианна и прогнали меня, поручив приготовить постель для больного. Поиском ночлега же занимался Липнер.

Мы остановили выбор на первой попавшейся чистой избе.

Я быстро обустроила лежанку, выпросила разрешения похозяйничать на кухне и, пискнув от радости, узнав о существовании травницы неподалёку, со всех ног припустила к ней.

Ничего удивительного, что, разведя такую бурную деятельность, мы не позволили магистру Лазавею умереть.

Даже не верилось, что я вновь в Златории, в Вышграде, Академии магии, целительства и общеобразовательных наук имени святого Йордана. Когда увидела розы перед нашим Студенческим домом, то даже прослезилась. Кинулась нюхать, обнимать цветочки, вызвав усмешку у Липнера, вызвавшегося проводить меня до комнаты.

Традиционная для Академии парочка – студентка Общеобразовательного факультета и алхимик. У нас ведь факультет невест, а у них – женихов. Интересно, сколько девушек в итоге приняли ухаживания замкнутых любителей химии, рун и смертоносных газов? На моей памяти бедняги-алхимики только вздыхали, а мы, ветреные девицы, делали то же самое по боевым магам.

Сама тоже вожу дружбу с любителем поджарить врагов. К слову, вот и Лаэрт. Стоит на крыльце и машет рукой. Улыбается. У кого выпытал, что мы возвращаемся? Официально никто не знал, все уверены, что мучаемся на обыкновенной практике у дружественного народа. Ну да у эльфа (полуэльфа, если быть точной, потому как Лаэрт полукровка) всегда были уши в нужных местах. И не только собственные. Преподаватели его любили.

Заметив мою радость при виде Лаэрта, алхимик скривился, но вещи до крыльца всё же донёс.