— И вот самый главный образ, — тихо сказала Маргарита, — образ Спаса Нерукотворного...

Она бережно взяла деревянную доску, разрезала все узлы, вынула дорогой образ, поцеловала его и положила вместе с другими реликвиями на бархат дивана.

— Вот теперь всё, — твёрдо произнесла она.

Молодой священник ещё долго перебирал все предметы, любовался их искусной выделкой, сиянием золотых и серебряных окладов.

— Я уже подготовил небольшой походный иконостас, — смущённо обратился он к Маргарите, — все образа хороши для него, подходят по размеру и украшениям. А вот этот, самый большой, боюсь, негоден нам будет, слишком уж велик, в иконостас не вместится, а при походе каждая вещица тяжела будет...

Он смущённо посмотрел на полковника. А тот внимательно глянул на Маргариту, увидел вспыхнувшее в её глазах ожидание и подтвердил слова священника:

— Оставим у вас, Маргарита Михайловна, не пригодится столь большой образ для полка...

Она подняла с бархатной поверхности дивана тяжёлую доску образа, перекрестившись, сказала:

— Этот образ я получила из рук своего мужа, генерал-майора Александра Алексеевича Тучкова, и отца Андрея для сохранения. Пусть и дальше хранится он у меня, коль скоро вам не надобен...

Она поцеловала край иконы и прижала её к сердцу.

— Если же потребуется Ревельскому полку, в любое время возвращу вам эту святую для меня икону. Но и скажу теперь же, какая радость мне держать в руках единственное, что осталось от мужа...

Слёзы показались было на её глазах, но она пересилила себя, повернулась к гостям и принялась угощать их:

— Кушайте, гости дорогие, вы первые принесли мне весточку о нашем храбром полке...

Ломаново оказалось большой барской усадьбой с разбросанной вокруг неё деревней дворов на сто, с широкими и длинными аллеями парка, обсаженными вековыми дубами, буками и вязами, с густой порослью шиповника, жимолости и сирени, с неширокой рекой, протекавшей внизу и заросшей камышом, ракитами и осокой.

Барский дом стоял на самом взгорке, а за рекой открывались просторные поля, покрытые теперь нетронутой пеленой снега, вдали синела кромка густого елового и соснового бора.

Бродя по комнатам, удобно и изящно обставленным старинной дубовой мебелью, выходя на высокую террасу в середине дома, Маргарита мучительно думала о том, как позаботился её муж о том, чтобы ей было хорошо и вольготно жить в самом центре страны, среди русских берёз и медленно текущей реки, скрытой теперь синим прозрачным льдом, на котором спозаранку катались на самодельных санках деревенские ребятишки. Слёзы всё время накатывались на её глаза, но она стискивала зубы, хмурила брови и старательно находила себе занятия, которые утишили бы боль сердца и непреходящую тоску. Самую лучшую комнату отвела она под кабинет Александра, уставила её резными деревянными столиками, огромным, на бронзовых львах, письменным столом, повесила икону Спаса Нерукотворно, словно бы украшала и обустраивала всё для живого мужа.

Она приходила сюда по утрам, молилась перед образом, оглядывала комнату, придирчиво смотрела, нет ли где пыли или соринки, потом запирала дверь и точно знала, что кабинет мужа ждёт её вечернего посещения.

Вечером она снова отворяла высокую резную деревянную дверь, становилась на колени и молилась Богу, но как будто и ему, своему незабвенному Александру. Как с живым, беседовала она с мужем, порой забывая, что он лежит под сосновым крестом на Бородинском поле, и представляя себе, что он рядом, тут, в кресле, над своими рукописями и дневниками, великое множество которых она хранила.

Маргарита рассказывала ему все свои горести, о том, каким болезненным и слабеньким растёт Николушка, как начинает лепетать первые французские слова под руководством своей бонны, прелестной и несчастной вдовы госпожи Бувье, её незаменимой и подруги, и помощницы. Часто забывалась она до того, что до самого серого рассвета продолжала говорить с Александром, словно бы исповедуясь перед ним.

Под утро приходила маленькая кругленькая Тереза, весело ворковала, поднимала под руки, уводила в крохотную спаленку, сидела у постели, уговаривая поспать, не изнурять себя постом и молитвой.

Но вечером повторялась та же история: Маргарита уходила в кабинет Александра и до утра изливала душу, взглядывая на икону Спаса Нерукотворного, пред которой то стояла на коленях, то садилась у кресла перед столом на маленькую скамеечку.

— Пиши, пиши, — тихонько шептала она, — я не буду тебе мешать, тебе столько надо высказать...

Тогда Тереза придумала новое занятие для своей госпожи-подруги: вечером, при свечах, одевала она Николушку, подавала Маргарите меховую накидку и выводила их в тёмный сад, освещённый лишь фонарём перед крыльцом старого господского дома.

— Николенька слаб здоровьем, — строго говорила она Маргарите, — с ним необходимо каждый вечер гулять, чтобы он дышал чистым морозным воздухом, а ни с кем из дворни он не желает этого делать. Только вам, матушке своей, доверяет он, только с вами может бегать и резвиться. Пожертвуйте вечерок для своего дитяти...

Уговоры её подействовали на Маргариту. Вдоволь нагулявшись с нею и ребёнком вокруг дома, побродив по сугробам аллей, она возвращалась утомлённая свежим воздухом, садилась возле открытой дверцы растопленной печи, смотрела на огонь, и скоро усталость делала своё дело: она ложилась в постель и крепко засыпала.