Так или иначе, попытка не пытка.

Мать решила на праздники за сверхурочные поработать в отеле в Сочельник. И вот она, дома в полночь, бодрствующая и несчастная. Более несчастной она не могла стать, не так ли? Могла бы с таким же успехом пойти в церковь.

Элли оделась и заплела волосы в свободную косу, укуталась в пальто, ботинки и шарф и пошла к Пресвятому Сердцу. Она опаздывала. Она хотела опоздать, чтобы побыть наедине с Сореном, после того как все разойдутся. Пока кругом все блуждали, обнимались, целовались и желали знакомым счастливого Рождества, Элли прошмыгнула на боковую лестницу и села на переднюю скамью в хорах. Наконец, церковь опустела, и она осталась одна.

Наклонившись вперед, девушки выглянула с балкона и наблюдала. Ждала десять минут, затем пятнадцать. После двадцати она думала, что ошиблась. Может, он ушел домой. Но небольшая тяжесть в кармане напоминала ей причину прихода сюда и заставила подождать еще пару минут.

Наконец, она услышала эхо шагов по паркету. Сорен шел ко входу в церковь, развернулся и остановился. Его темно-серые глаза сканировали святилище, и она прикусила нижнюю губу, чтобы скрыть улыбку, ее первую улыбку за несколько недель. Он искал ее. В душе она знала это. Часть ее хотела крикнуть и помахать ему, но она молчала и продолжала смотреть. Обычно это его глаза смотрели на нее, даже когда ей об этом было неизвестно. По какой-то причине, с момента их встречи, у них было какое-то тайное взаимопонимание между собой. Однажды глубокой ночью она пыталась объяснить это своей подруге Джордан, когда осталась у нее на ночевку.

– Элли... он священник. Ты не можешь любить священника.

– Все не так. Не совсем. Джордан, я не знаю. Думаю, я принадлежу ему. Думаю, я должна принадлежать ему.

– Но это бессмысленно, - сказала Джордан, накрывшись одеялом с головой и погрузившись в подушки.
– Ты сумасшедшая. Люди не могут принадлежать другим людям. Они могут принадлежать только Богу.

Но Элли знала, что есть способ принадлежать кому-то, способ, который не был рабством, а скорее, как сказала Джордан, как христиане принадлежат Иисусу. Или способ, когда люди в браках принадлежат друг другу, даже за несколько лет до их встречи?

Элли не пыталась объяснить это Джордан. Либо ты понимаешь, либо нет, и Джордан не понимала.

Сорен подошел к фортепиано и начал играть “O Holy Night.” Убедившись, что они остались одни в святилище, Элли спустилась по лестнице и подошла к выходу церкви. Сорен не остановил свою игру, но слегка подвинулся, освобождая ей место на скамье. Она села спиной к инструменту.

Закрыв глаза, Элли прислонилась к плечу Сорена, и последние ноты ее любимой рождественской песни прозвучали и тихо угасли в мелодичной бесконечности.

– Красивая песня, - сказала она, выпрямляясь.
– Но это не ‘You’re a Mean One, Mr. Grinch’.

Сорен ничего не ответил. Ни слова. Его пальцы продолжали перебирать клавиши, и, хотя звуки были милыми, произведение она не узнала, просто прекрасный шум.

– Я получила «пятерку» за экзамен по истории, - поделилась ему Элли.
– Два дня назад нам раздали табель успеваемости. Мои отметки выросли, но только по Английскому и Истории «отлично».

Она ждала, надеясь и моля об ответе, поздравлениях, что угодно.

Тишина.

– На последних уроках мы учили кое-что клевое, - продолжила она.
– Мистер Стоун рассказывал о Рождественском перемирии 1914 года. Слышали когда-нибудь об этом?

Сорен не кивнул, не улыбнулся, только продолжал тихо играть.

– Что же, это было в Первую Мировую войну, - не останавливалась она.
– В траншеях по одну сторону на нейтральной земле находились французские солдаты, а по другую, в своих траншеях, немецкие солдаты. И затем кто-то... Бог его знает кто? Он решил, что должен быть выходной на войне. То есть, Рождество, верно? Кто сражается на Рождество? И кто-то поднялся на ничейную землю. И на другой стороне сделали то же самое. И кто-то бросил футбольный мяч, и война превратилась в футбольный матч между Францией и Германией. Мистер Стоун показал нам свои любимые фотографии солдат, которые, скорее всего, убивали друг друга днем ранее и убили бы днем позже, но они разговаривали и прикуривали друг другу самокрутки. Один французский солдат сделал немецкому стрижку. К чему я это все, если они смогли заключить перемирие на Рождество, думаю, может, и мы сможем?

Пальцы Сорен застыли на клавишах.

Элли улыбнулась, когда Сорен закрыл крышку. Отклонившись назад, она оперлась локтями на крышку.

Сорен поднял руку и заправил за ее ухо непослушную прядь волос. Она задрожала от прикосновения его руки и пальцев, которые прижались к ее щеке и уху на несколько мгновений.

– Рад, что ты пришла, - сказал он так тихо, что ей показалось, он говорит про себя.

– Я здесь.

– Боялся, что ты не придешь. Что бы ни случилось с нами... наши трудности никогда не должны вставать между тобой и Богом.

Их трудности? Какая изящная фраза.

– В эти дни Бог все равно не разговаривал со мной, так что не переживайте.

Сорен наклонил голову и сочувственно посмотрел на нее.

– Как поживает твоя мать?

Элли покачала головой.

– Не очень?
– спросил он.

Она пожала плечами.

– А когда было хорошо? Вчера папе вынесли приговор. Как мило с их стороны сделать это перед Рождеством, правда? Мама разбита. Сегодня она была достаточно собрана, если можно так сказать, дала мне денег, чтобы я купила наряд на Рождество. Наряд… ура, - без энтузиазма сказала Элли. Она не хотела новой одежды на Рождество. Или денег. То, чего ей хотелось, ее семья больше не могла дать. Только Сорен. «Если он когда-нибудь сможет, пожалуйста», - помолилась она.