Шрифт:
— Ва-а-сень-ка-а-а!.. — Она обхватила руками голову. — Я же сама тебя убила, родненький, своей рукой!..
Дубцов налил ей воды из остывшего самовара, но она не заметила протянутой ей чашки — перед глазами то расплывались, то прояснялись строчки письма:
«…Впутали в бесчестное дело: принуждали вывозить из Крыма продовольствие… А в России дети пухнут с голоду… продовольствия… на борту не оказалось… не докажешь, что ты ж украл…»
Она схватила руку Дубцова, державшую чашку с водой:
— Вильям Владимирович! Вы же его знали… Васеньку. То был святой человек. Другой на меня не захотел бы и плюнуть, а он в порту подобрал и всю жизнь на меня молился… Солнышко!.. Он бы меня простил. Я же не знала, что за продукты тут прячет Гуров, Васенька! — Она вновь забилась в рыданиях, будто стараясь докричаться до своего капитана, зарытого на православном кладбище в турецком городе. — Я ж для тебя старалась, меняла продукты на золото. Нам же на чужбине предстояло жи-и-ть!
«…Единственный, кто нас рассудит, — это тот никелированный револьвер, который я тебе, Настенька, не велел трогать… Он нас с тобой, родненькая, разлучит. Теперь уж навсегда…»
Дубцов слишком хорошо знал, как судят револьверы. Он ничем не мог помочь этой женщине. Только поставил чашку с водой на стол перед ней я пошёл к выходу…
Мадам вскочила:
— Постойте! — она, оттолкнув кресло, шагнула к Дубцову. — Меня бог наказал и ещё больше накажет, Вильям Владимирович, если я сейчас промолчу! Они продукты, что спрятали, детишкам не оставит, они завалят погреба!
Дубцов так и замер на пороге:
— Говорите!
— Английский фугас заложен, корабельный, для взрыва крюйт-камер… с часовым механизмом. Виталий Викентьевич, этот с виду полудохлый, он у них самый здоровый, должен был все проделать в случае провала. Мне он поклялся — это не опасно. Сказал, только кровля рухнет, завалит погреба — и красные ничего не найдут у меня предосудительного.
— Не опасно?! — Дубцов бросился к двери. — Там динамит!
Он, не разбирая ступенек, спрыгнул с крыльца и побежал к погребам, натыкаясь на кусты и деревья, потому что на дворе уже было темно. У чугунной двери дежурил матрос, тот, что до этого гнездился на дереве, наблюдая за окошком мезонина.
— Товарищ Дубцов, — обратился он к Вильяму Владимировичу, — скажите товарищу Гарбузенко, что вы сами убрали полотенечко с подоконника, а то… вы ж его знаете…
— Немедленно! — Дубцов его не слышал. — Выводите людей из санатория, в первую очередь — детей! Вот-вот взорвётся динамит под полом!
Матрос сорвался с места. Дубцов не смотрел ему вслед. Отвалив тяжёлую дверь, он вбежал в погреб, чиркнул зажигалкой. Освещая ящик за ящиком огоньком зажигалки, искал фугас. Огонёк метался от его дыхания и поминутно гас. Дышать спокойно он не мог от волнения и спешки. Свистело и хрипело в груди.
Дубцов глубоко вздохнул в задержал дыхание. Огонёк перестал метаться, наступила тишина и в тишине стало слышно тиканье часового механизма. Вот оно! Под ящиками с динамитом!
Снимая ящик за ящиком, осторожно, бережно, Дубцов наконец-то добрался до фугаса. Разряжать? Можно не успеть. С фугасом в руках он побежал к открытой двери, откуда тянуло холодом ноябрьской ночи.
Мадам-капитан была во дворе.
— Бросьте! — крикнула она, увидев Дубцова с его ношей. — Взорвётся!
— Рано!
Сразу за оградой пансиона был обрыв к морю. Вильям Владимирович бежал на шум и запах моря, чтобы сбросить с обрыва свой опасный груз…
А в санатории уже все спали, когда прибежал матрос. Детей выносили вместе с одеялами. Мария несла Олюню, Гриша — сразу двоих. Коля и Рая тащили за руку упирающихся заспанных ребят. Ещё никто, кроме Гриши и Коли, не успел понять, зачем и кому нужно это поспешное бегство, когда со стороны обрыва, за пансионом, донёсся раскат взрыва и вспыхнул над тёмными деревьями огненный шар…
«НАД ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ У НАС ВЛАСТИ НЕТ»
— Ещё в одна тысяча девятьсот двенадцатом году, — рвал кладбищенскую тишину голос Гарбузенко, — он сошёл с офицерского мостика броненосца «Иоанн Златоуст» до нас, революционных матросов, и остался большевиком до своего последнего шага…
У ног Марии лежала плита с надписью: «Д-р Забродский Станислав Казимирович, 1861—1920 г.» — могила отца. Для Вили вырыли рядом…
— Мы, большевики Крыма, клянёмся тебе, дорогой товарищ, — доносился до неё голос Гарбузенко, — довести до конца начатое дело: очистить наше днище от всякой поганой ракушки… бандитизма… шпионства… спекулянтства, что оставила контрреволюция в своём последнем гадючем гнезде!
Вокруг было полно народу: красноармейцы с трубами, матросы, парни с фабрики эфирных масел, дети из санатория, жители городка и приехавшие из Феодосии рабочие механических мастерских. Мария увидела на мгновение лицо Гриши, Олюня уснула на его плече… Неужели впереди ещё целая жизнь без отца и Вили?..
— Я мало читал, — вдруг тихо, по-домашнему заговорил Гарбузенко, и от этого голос его раздался над самым ухом, дошёл до Марии, — но я много видел. Мы с незабвенным товарищем повидали и синее море, и белые города, не скажу, чтобы слишком ласковые до простого человека. Но я вам так скажу: должно же быть хоть одно такое гостеприимное место, где бы трудящие всего мира могли спокойненько себе греться у моря на песочке, как какие-нибудь миллионеры. — Гарбузенко запнулся и сказал: — Жаль, мои диты того не побачуть… — И уткнулся лицом в мичманку, которую мял в руках…