— Ещё и раздеваться!?… Подождите! Я должна собраться с духом…

— Я нисколько вас не тороплю. (- Анастази обхватила себя, дрожащую, руками — ) Не волнуйтесь так. Это не больно.

Макс снова начал объяснять свои безобидные цели, одновременно полузаметно помогая с платьем, потом довёл до кушетки. «Вам удобно?» — «Ну, да…». Начал с того, чем обычно кончают аховые обольстители, в восприятии Анастази — действительно по-супружески, почти мгновенно и неощутимо. Без малейшей паузы он принялся осматривать, ощупывать, оцеловывать, втягиваясь носом, между поцелуями рассказывая, как это прекрасно, без неистовств, ровно и настолько тихо, насколько можно в голос (шёпот напрягает ухо и пугает сердце); обнаружил, что группы родинок повторяют созвездия, и сообщил об этом, как гувернёр — любимому ученику: Большая Медведица на плече, Малая — на груди, на животе — Вероникины волосы, на бедре — Орион, на другом — Кассиопея; «Близнецов, наверное, увижу, если повернётесь… Нет, не обязательно. Ну, как хотите. Тогда уж сползите ещё немного и опустите ноги — на две минутки. «… Смёл песок с её коленей, лёгким нажимом намекнул не сводить их, прилёг головой на живот, потёрся щекой о тайную бородку — краткий отдых перед самым важным… Предупредил о чём-то необычном, возможно, неизведанным (брак редко раскрывает все секреты пола — хотя должен бы…), попросил не мешать и, лаская спрятанную, стиснутую между ног розу с жемчужной росинкой, подготовил к обоюдному наслаждению… «Впервые? Так и знал» — «Жаль, что не вы!..» — «Жаль». И начали целоваться, целовались, пока и языки, и сами гортани не заныли от усталости, но Макс, оставив эти, бросился к тем, четырёхгубым устам… В часах пересыпалась половина песка…

— Как часто, сколько раз в день вы это можете?

— … Я думаю, до полусотни.

— !.. Это нормально?

— Это — так… Хотя, пожалуй, на другой день мне бы не здоровилось.

Нази засмеялась, а Макс тяжело вздохнул, и она взволнованно спросила:

— Вам грустно? вы… разочарованы?

— Я больше всего на свете хотел бы разочароваться!.. Но не получилось.

— … Время ещё есть.

— Нет. С вас достаточно, а мне не хватит всё равно… Но вы не станете теперь меня избегать? Позволите стать вашим другом?

— Ну, конечно!..

…На дно часов упала последняя крупица.

Анастази неспешно оделась, равнодушно вспомнила: «Моя причёска…».

Макс поднял, поставил на попа кушетку — её внутренняя сторона оказалась зеркалом, а загнутые и развиленные ножки отлично исполнили бы роль вешалок, воткнул перед ним кресло, подсевшей Анастази приклеил ко лбу маленькую белую вуаль, позвонил в колокольчик — и в комнату вошёл господин Карузель с ларцом инструментов. Он уже знал, что делать.

— Вы ездили по магазинам, — говорил Макс, — В новом английском купили куклу для племянницы, заехали к сестре, заодно воспользовались искусством её парикмахера. Ещё вы купили подарок сыну — сорок кубиков, из которых можно сложить шесть цветных картин ((1. На белом снегу бьются два всадника в латах. 2. По синему морю под голубым небом плывёт каравелла. 3. В палевой комнате китайцы пьют чай. 3. По оранжевой пустыне бредёт слон. 4. В зелёном лесу пасутся благородные олени. 5. В шоколадной пещере читает книгу монах. 6. Под цветущей яблоней сидит красавица в средневековом уборе)). Коробка тяжеловата. Я донесу её вам до кареты.

— Не стойте на холоде, — вместо прощания попросила Анастази, когда он, накинув ненадёжный плащ, с непокрытой головой вышел проводить, — и пожала ему руку.

Так шёл день, перевернувший жизни их обоих.

Час после разлуки принёс нечто обратно ожиданиям.

Качаясь в экипаже, Анастази улыбалась, вспоминая счастливейший час своей жизни, благословляла этого чудотворца или чародея. Как хорошо, что такой человек есть на свете!

Макс не мог отыскать в груди сердца. Его рука нащупала ямку-след, выгребла из неё и бессмысленно сеяла песок на лицо и голову. Настолько пусто и голодно ему не было за все месяцы неутолённой любви. Не дожидаясь попусту сна, он вскоре позвонил камердинеру.

Едва Анастази задремала, карета остановилась, и пришлось вылезать на холод, прижимая к груди подарок. В прихожей она с утомлённым спокойствием повторила мужу максову конспиративную историю и положила на столик её вещественное подтверждение. Граф де Ресто отечески одобрил и игрушку, полезную для умственного развития маленького Эрнеста, и причёску, и заботу о племяннице — и вызвался сам отнести сыну кубики.

Анастази села в кресло. Материнская ревность, животное возмущение мужем, не донёсшим коробку и до двери, отдавшим слуге — всё неслышно колыхалось по ту сторону сознания, занятого только Максом. И вдруг, словно вымоленное чудо, явился он. Слуга доложил, впустил и оставил.

— Зачем вы приехали?

— Беспокоился о вас…

— Но это уже… не почитание и не похоть… Значит… Максим! и я люблю вас! — она спряталась в его объятиях, — До завтра!.. Ляжем прямо на песок…

Тогда они думали, что смогут всю жизнь вот так льнуть друг к другу, а теперь стоят по разные стороны запертой двери.

Вдруг Анастази почувствовала, что и хотела бы открыть её, но не может. Студенистая темнота облепляет, плотнея, словно затягивая в себя, в трясину вечной обиды. Ужаснулась — ведь месть Монриво, брак д'Ажуды-Пинто, разбитые сердца лучших светских женщин — это всё по времени совпало… с чем? с там днём, когда она отнесла Гобсеку бриллианты де Ресто? или с тем часом, когда пошвыряла в огонь все максовы подарки и прокляла свою любовь?… Всё было бы иначе. Никто не отняла бы у неё детей — она сама их бросила. Сейчас все давно бы жили дружно и счастливо, не влюбись она тогда в своё горе, не присягни своему отчаянию. Она сама погубила Небесный Париж, вынув свой камень из Его ограды — через эту брешь смерч великой тьмы влетел в Светлый Град и разрушил Его…

Услышав за дверью стон, Макс нащупал место, где в железной петле висит крючок, нагнал над ними лёгкое магнитное облако и через секунду вбежал к Анастази, бьющейся, как рыба, на полу. Одной рукой она хлестала себя по голове, другую трясла в зубах, словно собака — крысу. Макс вытянул её на свет, крепко прижал к себе, слыша внутри себя обетование, что когда его одежда до последней нитки вымокнет в её слезах, они оба будут снова чисты и свободны.

На мёртвый берег, перекрикивая гром, высыпала толпа голых уродов. Впереди неслась какая-то полосатая женщина с младенцем на руках. Её догоняла другая, со лба до пят изморщенная, с буйным костром вместо волос на голове. Остальные тоже были женщинами и походили либо на первую, либо на вторую. За ними словно из-под земли повыскакивали дети, визжа и гогоча, кто в лохмотьях, кто совсем без ничего, все в рубцах и синяках. Мальчик, приплывший с Анной, побежал к этим дикарям и затерялся среди них. У самой воды огнеголовая поймала полосатую и стала отнимать ребёнка. Тот запищал, и Анна не устояла на своём холме. Когда она подбежала, похитительница уже замахнулась, чтоб бросить малыша в море, словно не чувствуя, как врагиня, валяясь на земле, кусает её за щиколотку.