Анютка забилась в угол, сама слушает.

– Здорово набили!
– говорит один охотник.
– У тебя сколько?

– Шесть штук, - отвечает другой.
– Все шлепунцы.

– У меня восемь. Одну было матку чуть не стккнул. Собака нашла выводку. Матка поднялась, гляжу: что-то бедто белое у нее на крыле, вроде бы - тряпочка. Рот разинул да и прозевал. Двух молодых собака задавила с этой выводки. Айда утром опять на то место: матку убьем - шжбпунцы все наши будут!

– Ладно, пойдем!

Лежит Анютка в сене ни жива ни мертва. Думает:

"А\Так и есть! Нашли охотники Белое Зеркальце с утятами. Как быть?"

Решила Анютка ночь не спать, а чуть свет бежать на реку, - не дать охотникам Белое Зеркальце убить.

Полночи ворочалась, сон от себя гнала.

А под утро сама не заметила, как заснула.

Просыпается, а уж на реке палят.

– Нет больше моего Белого Зеркальца! Убили тебя охотники!

Идет к реке, ничего перед собой не видит: слезы свет застилают. Дошла до плотины, думает:

"Вот тут моя уточка плавала. И зачем я ее отпустила?!"

Глянула на воду, - а по воде Белое Зеркальце плывет и восемь утяток за собой ведет.

Анютка: "Уть, уть, уть!"

А Белое Зеркальце: "Ваак! Ваак!" - и прямо к ней.

Палят на реке охотники. А утка с утятами у самой мельницы плавает. Анютка хлеб крошит, в воду им бросает.

Так и осталась Белое Зеркальце жить у Анютки в запруде. Поняла, видно, что Анютка в обиду ее не даст.

Потом птенцы подросли, летать научились, разбрелись по всей речке.

Тогда и Белое Зеркальце с запруды улетела.

А на следующий год, только вывела желтеньких утят, сейчас привела их в запруду - и к Анютке.

Теперь уж все охотники кругом Белое Зеркальце знают, не трогают ее и зовут Анюткиной уткой.

СИЛА НАШЕГО ГОЛОСА

Громоподобный рык льва, рев медведя, жуткий вой волков приводят в содрогание животных.

Но страшнее человечьего голоса ничего нет для зверей и птиц. И если хочешь посмотреть их тайную жизннь, не кричи в лесу, не разговаривай, будь нем.

Нынче весной повел моего знакомого на глухариный ток один старый егерь. По дороге разговорились. Знакомый мой выразил удивление, что подходили они к току посуху. В это время весной всюду сыро, а глухари обычно токуют на болотах, и подходить к ним зачастую приходится по колено в воде.

Егерь усмехнулся:

– Моих это стараний дело. Токовали у нас глухари в самой середке мохового болота, а я их сюда, в сосновый бор, перевел.

– Как же вы это сделалиш?
– спрашивает знакомый.

– А делается это вот как. Шататься по токовищу, показывать себя глухарям, из ружья палить, - ничего этого нетребуется; Глуханрь затаится, пропустит тебя - и опять за свое примется. А если и сгонишоь, назавтра сюда же вернется. Отваживать глухаря от места надо голосом.

Прихожу я на токовище с вечера, сажусь и жду, когда все певчие птицы смолкнут и станет в лесу тишина.

Тут слышно мне: стук!
– в одном месте, стук!
– в другом, стук!
– в третьем. Это глухари на свое токовище слетаются, ночевать тут будут.

Жду, пока все усядутся, успокоятся.

Тогда встаю, поворачиваюсь на север, на восток, на юг, на запад - и всякие слова говорю: в полночь в лесу далеко слышен человеческий голос.

Так два-три вечера подряд, и уж знаю: ни одного глухаря, ни одной глухарки на этом токовище не останется. Выберут себе другое место. Слетятся с вечера, а я им и там наговорю. И так, пока не соберутся туда, куда мне надобно.

Вот ты и помни: на токовище прыгай себе, стреляй, но голоса подавать не смей: не выдерживает человечьего голоса глухарь.

А недавно рассказал мне один колхозник совсем удивительный случай:

– Была, - говорит, - у нас в колхозе девочка, Клашкой звали. Первая на деревне ягодница, а уж и трусиха - поискать такую. Тринадцатый год девчонке, а от подружек в лесу - ни шагу. Зверь ей под каждым кустом чудится.

Раз собираюсь я в лес за диким медом. И привяжись ко мне эта девчонка, Клашка-то: "Возьми, дяденька, с содбой. В лесу малина поспела. Я около тебя посбираю".

Кричит через улицу, а голос у ней до того пронзительный - хоть уши затыкай!