– Я бы не могла полюбить русского...
– пробормотала она.

– А литовца?
– резко осведомился я.
– Вы, поляки, всегда считали литовцев людьми второго сорта. Уж настолько я историю знаю!

– А русские всегда нас предавали и продавали!
– она начала заводиться.
– Начиная от первого раздела Польши и кончая сговором с Гитлером и позорным бездействием во время Варшавского восстания, когда вашим танкам достаточно было Вислу перейти, чтобы спасти десятки тысяч людей!

Я горько усмехнулся.

– Это называется - что хотели, то и получили.

– То есть?
– она приподнялась на локте, я увидел неподдельную ярость, разгорающуюся в её глазах.

– Кто во время восстания сорок третьего года в Варшавском гетто отвернулся от восставших? Мол, мы поляки, а жиды пусть сами разбираются! Так? Кто равнодушно созерцал пылающие кварталы, гибель женщин, детей и стариков, отказывал в убежище тем участникам восстания, которым удалось вырваться за пределы гетто? За позорное, гнусное равнодушие вам и было воздано таким же равнодушием. Как видишь, я неплохо знаю историю!

– Я тоже её неплохо знаю!
– она соскочила с кровати и стояла надо мной, пылая от гнева.
– Литовцы повели себя точно так же во время восстания в Вильнюсском гетто!

– Не совсем так!
– сказал я.
– Мы многих спасли. И мы, в отличие от поляков, никогда не корчили фигу в кармане. У нас были волнения семидесятого - семьдесят второго годов, единственные крупные выступления за независимость во всем Советском Союзе! Ты понимаешь, что это значит?

– А поляки, выходит?..

– Выходит, больше гонора, чем доблести!
– зло сказал я.
– Вас хотя бы не присоединяли к этой империи физически, поэтому вы и можете задирать нос!

– "Мы", "вы"...
– она вдруг прищурилась.
– Выходит, ты все-таки считаешь себя литовцем, если говоришь об этом с такой болью и страстью?

– Да никем я себя не считаю!
– ответил я.
– Да, мысль о свободе Литвы греет мне сердце, но...
– я, к собственному удивлению, начал остывать, и мне уже было жалко, что я наговорил столько жестокого и злого.
– Я бы мог постараться тебе объяснить, но не знаю, поймешь ли ты...

– Постараюсь понять, - ехидно сказала она.

– Ты видела замечательный литовский фильм "Никто не хотел умирать"?

– Да, видела.

– Братья, которые выступили против "лесных братьев" не потому, что они за Советскую власть, а потому что у них убили отца. За смерть отца надо мстить, а все остальное их не касается. И когда они убивают главу "лесных братьев", тот бормочет своему убийце - по-моему, его Адомайтис играет - "Ты не знаешь, какая боль... Ты не знаешь, какая боль..." Имея в виду не физическую боль, а боль за Литву. И сын, отомстивший за отца, отвечает ему, холодно и жестко: "Не знаю". Вот такая, понимаешь, истекающая кровью, в муках нащупывающая путь в будущее Литва... И с этой точки зрения, когда ты мне твердишь о своей боли за Польшу, повторяя "ты не знаешь, какая боль", мне остается только ответить тебе, холодно и жестко: "Не знаю".

– Вполне советский подход, - заявила она.

– Не скажи. Высланный из Союза и не так давно умерший в Париже Галич написал ведь: "Поймите это, пан Корчак, И не возвращайтесь - вам СТЫДНО Будет в ЭТОЙ Варшаве"!

– А ты забыл про "Пепел и алмаз" Вайды? Про Петра Залевского, о котором Галич тоже написал?

– А какое отношение имеешь ТЫ к Петру Залевскому?
– спросил я.

– Господи!..
– её лицо исказилось.
– Как же я тебя ненавижу! И подумать только, что с таким... что с таким...

Она была так прекрасна в гневе, что я не выдержал. Вскочив с кровати, я крепко обнял её и прошептал ей в ухо:

– Литовцы не слушали полячек, а просто захватывали их, так?

Она напряглась, словно собираясь вырваться из объятий - и вдруг жадно подставила свои губы моим. И опять были эти волны любви, когда мы не могли оторваться друг от друга.

– А я... я ведь Залевская в девичестве. По матери, то есть, - сказала она, когда все кончилось, и мы лежали без сил, и я поглаживал её рыжеватые волосы.

Я приподнялся и пристально поглядел на нее. Настолько пристально, чтобы... Честное слово не знаю: то ли чтобы вобрать взглядом и навеки сохранить в памяти образ этого прекрасного обнаженного тела, то ли чтобы разглядеть в ней нечто от её однофамильца, Петра Залевского, перед которым наше поколение преклонялось, зная его по балладе Галича, точно так же, как преклонялось перед Янушем Корчаком...

...Тогда, сказали: "Кончен бал!",

Скомандовали: "Пли!.."

И прежде, чем, он сам упал,