Сегодня ему даже меня удалось выбесить, хотя, пожалуй, ничего сложного в этом не было, учитывая полный раздрай в душе и постоянную готовность к чему-то… К тому, что будет.

Алиеву не повезло попасть под горячую руку. Сам виноват. Надо было молчать и слушать. А не маленькую девочку-отличницу клеить. Прямо в разгар моей пары. Я, может, и не взъярилась бы так, но увидела испуганные и наивные глаза девчонки, явно не понимающей, что происходит, и терпение лопнуло.

Алиев полетел из аудитории пробкой, перед этим наградив меня злым взглядом, показательно похотливо выгнув черную бровь и облизав губы. Казанова недоделанный! Посмотрим, как ты будешь первую сессию сдавать. А, учитывая, что после первой сессии обычно как раз и отчиляются самые слабые игроки, то, надеюсь, что больше эту тварь не увижу на своих парах.

Разбираясь с первокурсниками, я даже подзабыла про свои страхи. Конечно, гнетущее ощущение никуда не делось, оставаясь где-то на краю сознания, маяча, портя в целом неплохой день, но я умела не обращать внимания на всякие глупости. И переключаться. В конце концов, до вечера далеко еще. Посмотрим. Решим.

А тем же вечером, глядя в полную аудиторию и безошибочно находя тех, кого больше всего боялась найти, ловя на себе их совершенно неприличные взгляды, раздевающие, дикие, горячие, я думала только о том, что, пожалуй, ничего я не буду решать, а сразу же после окончания занятий убегу на кафедру. А потом домой.

Под теплое одеяло, да. Надеюсь, меня не забьют до смерти за невольно проявленную слабость.

И вот кто бы сомневался, что у меня получится!

Нет, на кафедру мне удрать удалось.

Я учла прошлые ошибки и просто бросила студентов в аудитории, сбегая самой первой.

Поймать меня никто не успел.

Я честно просидела на кафедре лишний час, даже не без пользы, подобрала музыкальное сопровождение для Цветаевой.

Попила кофе. Еще посидела, глядя в темный, абсолютно пустой двор. Машин не было, осенний ветер гонял сухие листья, одиноко горел фонарь.

Ну все, пора.

Явно меня никто не ждет.

Я вышла, заперла дверь, развернулась…

И тут же поняла, что меня очень даже ждали. И кое у кого терпение просто безграничное.

Огромная фигура Давида, заслонившая полностью свет из окна коридора, буквально придавила к стене. Нет, он не касался. Пока. Стоял просто, смотрел. Ноздри раздувались, как у быка. Не говорил ничего. И от этого стало безотчетно страшно и волнительно. Сердце зашлось и ухнуло в живот, выстукивая там морзянкой, то ли "спасите", то ли "возьмите".

Зато Глеб оказался более разговорчивым. Он ввинтился сбоку, чуть отстраняя приятеля, прошептал:

— Привет, Татьян Викторовна, — и вынул из моих ослабевших пальцев ключ. Открыл дверь кафедры, Давид шевельнулся, грудью заталкивая меня туда, в темноту. Я пошатнулась, и сзади талию тут же обхватили надежные теплые руки Глеба. Он прижался ко мне всем телом, сразу давая понять, что очень рад меня видеть, можно сказать, болезненно рад, потерся, как кот, вдохнул запах волос и застонал, еле слышно, но так, что мороз по коже продрал.

— Бляяяяя… Че ж ты делаешь с нами, а, Татьян Викторовна? Два дня. Два долбанных дня!

— Яааа… — я, уже ощущая, как подрагивают колени, как непроизвольно сжимаются бедра, в предвкушении, потому что мой организм, в отличие от запаздывающего мозга, уже прекрасно понял, что будет дальше, и хотел этого со страшной силой, все же попыталась сказать что-то внятное.

Но это вряд ли было возможно сделать, глядя в черные, невозможно горячие глаза стоящего напротив Давида.

Он был зол. Это прямо угадывалось во всем. В повадке, в руках, сжатых в кулаки и засунутых в карманы, в посадке головы, хищном наклоне, в, как всегда, непроницаемом лице восточного падишаха, с горящими углями глаз.

И он был возбужден. И это даже не угадывалось. Это прямо виделось. Потому что штаны он надел сегодня тоже спортивные, как и Глеб.

Я не смогла удержаться, опустила взгляд на внушительное доказательство его возбуждения, и, возможно! но не очевидно! — облизнула губу.

И тут же монолитная злая скала по имени Давид превратилась в яростного восточного дэва, быстрого и неотвратимого. Он шагнул ко мне и без разговоров впился в губы грубым подчиняющим поцелуем.

Я ахнула и все же подломила колени, повиснув прямо на руках Глеба, продолжавшего все сильнее и сильнее целовать меня, облизывать и кусать шею и плечи. Ладони его без остановки оглаживали мое льнущее, отзывающееся моментально тело, сжимали грудь через блузку и спортивный лифчик, спускались ниже, чтоб впечатать со всего размаха бедра в себя, потереться, дать понять, что меня ждет.

А я и запротестовать не могла. Никто не дал мне такого шанса.

Все происходящее казалось каким-то диким сюром, сном, одним из тех, развратных, что снились мне раньше.

Мы стояли, прижавшись друг к другу в полной темноте, освещенные только луной, стыдливо заглядывающей из окна, мои студенты трогали, целовали, облизывали меня, рвали на мне одежду (опять! опять!), а я только и могла, что мычать, наверно, протестующе, кто его знает, сквозь сменяющие друг друга губы. Они вертели меня, как игрушку, ловко раздевая в четыре руки, управившись буквально за какую-то минуту, опрокинули меня спиной на мой же стол, сметя к черту все оставленные подготовленные на завтра конспекты, растягивая и протаскивая так, чтоб голова с растрепавшейся прической свешивалась с края столешницы, и только закрыли рот, когда я вскрикнула, ощутив как Давид входит в меня одним быстрым жестоким движением. Без подготовки. Которая, собственно, и не была нужна. Потому что между ног у меня образовался потоп еще в тот момент, когда я только ощутила, а даже не увидела еще мощную фигуру Давида перед собой в темном коридоре.