И трясет меня, как в лихорадке, а еще сопротивляюсь, еще удержать эти стены пытаюсь, впиваюсь в них всем сознанием.

Но она бьется под моими губами, шепчет со стоном мое имя, — и ничего от них не остается, прах и песок, — вот и все мои стены, весь я, — сваливаюсь в обломки.

Первый раз не набрасываюсь на женщину, не беру, что хочется и как хочу, — а ее — узнаю в каждом прикосновении, каждый вздох ее отслеживаю напряженно, — изучая, знакомясь, понимая ее тело.

И как будто не со мной все это, — как будто сон, наваждение, иллюзия.

— Закрой глаза и просто расслабься. Чувствуй, — шепчу, покрывая ее ключицы нежными поцелуями. А у самого искры из глаз, и голос совсем на хрип срывается.

Мотает головой и за шею меня к себе притягивает.

— Видеть тебя хочу. Глаза твои хочу. Тебя. Всего. Со мной. Во мне.

Чуть не вою от этого безумства, а глаза ее — с ума сводят.

Расширенные зрачки, и плеск серого неба в них, — темнеющего, грозового, буря моя в них.

— Сладкая, — выдыхаю, снова набрасываясь на ее губы своими. Терзая, в себя ее всю вбирая, заполняя собой, — тем, что прорывается из меня наружу из-за уже падших со страшным грохотом стен.

— Ты — наваждение, — на последней грани ловлю контроль и отрываюсь, — надо сдерживаться, а как, если сам себя теряю от прикосновений этих, от глаз ее, — она со мной, впервые в жизни, наверное, женщина подо мной настолько со мной, что плотью чувствую, как сама в меня входит, как пронзает этим проникновением. В самую душу, в самое сердце, — разворачивая все на своем пути. И это хуже занозы, — это уж не вытащить, не выдернуть из себя. Один раз почувствовать только стоит, — и все, уже не избавишься, не вытолкнешь из себя.

Обхватываю руками ее соски, — а она подо мной извивается, губы закусывает, — и сам стону, и сам взрываюсь, — сильнее, чем в физическом оргазме.

С рычанием скольжу губами по животу, ниже, к пупку, а внутри все ревет от того, как она дергается, как подскакивает на постели под моими руками.

Опускаю руку к ее нежным складочками, прижимаю их пальцами, раздвигая, — и опять с ума схожу от этого ее запаха там, одуренного.

— Что? — чувствую, как под пальцами напряглась и зажалась вся.

Да, тело ее помнит совсем другие, блядь, прикосновения. Она не помнит, — а тело помнит.

— Света, — не отнимаю руку, замираю, поднимаюсь и в глаза ей смотрю.

А там — отголосок уже когда-то виденной мной паники и взгляд застывший, стеклянный, в потолок.

— Света? Нам лучше остановиться.

— Нет! — вздрагивает и будто возвращается ко мне откуда-то. — Не прекращай, пожалуйста, — и шею мою обхватывает, прижимается грудью. — Вытесни из меня все это. Будь со мной. Люби меня.

Люблю, блядь, люблю, — иначе что я еще сейчас с тобой делаю?

Не знал этой любви никогда, не верил в нее, — выдумки и блажь все это. Но то, что происходит сейчас… Это, наверное, и есть она, — любовь. Иначе — какой она еще может быть?

— Я остановлюсь. Когда захочешь. Когда скажешь, — осторожно придавливаю пальцем бугорок клитора, ловя кожей, всеми мышцами ее судорожное выгибание подо мной.

Втягиваю сосок, водя по клитору по кругу, втягиваю нежно, играя с его вершинкой языком.

Все, все маленькая я должен сделать, чтобы улетела ты сейчас в наслаждение. Чтобы тот первый раз, который ты будешь по-настоящему помнить, стал для тебя блаженством. Таким, что перечеркнет все остальное. За каждое твое вздрагивание тогда от страха, за каждую секунду боли должен сейчас дать тебе столько блаженства этого, сколько твое тело только выдержать способно.

Охает, — тяжело, надсадно, когда я, проскользив языком по ее нежным складочкам, проникаю вовнутрь, — и снова замирает. Какая же ты там сладкая, девочка, какая красивая до невозможности, какая трепетная, чувствительная! У меня уши закладывает от ее еле слышного вскрика, чувствую, как замирает, отстраняется, но теперь уже не отпускаю, дергаю бедра ее на себя и начинаю впиваться в нее языком. Всю выпивая, всю наполняя собой.

Стонет, в матрас вжимается, но несколько моих жадных толчков, — и расслабляется.

Накрываю грудь рукой, сжимаю, перекатываю нежный дрожащий сосок, второй прижимая клитор, — уже сильнее, уже остатки контроля теряя от ее влажности, от того, какая она жаркая, от пульсации ее там, внутри.

Это сумасшествие. Это настоящее безумие.

Кажется, я уже и дышать воздухом, в котором нет ее запаха, просто не смогу.

Будто в зверя превращаюсь, — безумного, жадного.

И по запаху этому ее смогу в любой точке мира среди толпы найти. Найти и больше не отпустить.