Когда мы вышли на балкон и устроились на ложах под чистым иудейским небом, усыпанным звездами, этнарх сделал весьма любопытное наблюдение:

– Чувство вины, которое я испытываю, живя в этом дворце, смягчается только в этой лоджии. Здесь на меня нисходит мир. Тебе это кажется странным, Лентулл Силан ?

– Странным? Странно твое чувство вины.

– Как так? Разве подобает человеку столь возноситься над другими и строить себе дворец?

– Если он Маккавей.

Шимъон покачал головой.

– Если он Маккавей, то тем более не подобает. Однако оставим это. Ты задержался в Иудее. Тебе нравится наша страна?

– Дело не в том, нравится или не нравится страна. Я должен написать Сенату обстоятельный отчет об Иудее, а как это возможно, если бы я вчера приехал, а сегодня уехал? И еще: меня спросят в Риме, что за человек Маккавей...

– И что ты ответишь?
– улыбнулся Шимъон.

– Не знаю. Я так редко вижу тебя. Мне кажется, ты нарочно избегал меня последние недели.

– Я избегал тебя не больше, чем всех остальных, - сказал Шимъон.
– Меня тревожило прошлое, и поэтому я уединился, чтобы записать свои воспоминания и постараться найти в них ответ на вопросы, которые терзают меня.

– И ты их нашел?

Старик испытующе посмотрел на меня, словно пытаясь пронзить меня своими бледными глазами, но в глазах его не было ни гнева, ни обиды, а только любопытство, и вновь возникло во мне это непонятное и тревожное ощущение, что он относится ко мне с молчаливым и снисходительным превосходством, смешанным со смирением, как будто я пес, а он, хоть и не мой хозяин, но из той же породы, что мой хозяин. Затем это ощущение прошло. Старик отрицательно покачал головой.

– Тебе есть о чем вспоминать, - сказал я.

– Даже чересчур. Но такова цена, которую приходится платить за жизнь, не правда ли?

Я пожал плечами.

– И да и нет. В Риме мы смотрим на это иначе. Хорошо вспоминать о наслаждениях, о любви, о хорошо сделанной работе, о выполненной задаче и, пожалуй, больше всего - о власти и о могуществе.

– Как я слышал, - сказал он задумчиво, - Рим - это могущественная держава.

– Краса народов и властелин половины мира.

– И вскоре будет властелином и второй половины?
– мягко спросил этнарх.

– Это не мне решать. Я легат, посылаемый к другим народам, один из многих, которые скромно и, надеюсь, добросовестно, не жалуясь, трудятся на благо Римской республики и вносят свой скромный вклад в дело распространения цивилизации и упрочения мира.

– Так же, как до вас это делали греки, - задумчиво сказал этнарх.

– Я думаю, гораздо лучше. Но скажи мне, Шимъон, о чем ты пишешь?

– Это рассказ о моих братьях.

– О чем я постоянно буду сожалеть, - сказал я, - так это о том, что я не был с ними знаком. Это были великие люди.

– Откуда ты знаешь?
– спросил Шимъон.

– Разве можно провести месяц в Иудее и не узнать об этом ?

Он улыбнулся.

– А что, римлянин, ты уже начинаешь пользоваться еврейскими оборотами речи! Однако стоит ли тратить время на то, чтобы оплакивать мертвых? Жизнь принадлежит живым.

– Странно, что так говоришь именно ты. Я не знаю народа, в такой степени одержимого прошлым, как евреи.

– Потому что прошлое - это наш союз с Богом. Рабами были мы у фараона в Египте. Можем ли мы об этом забыть?

– Мне кажется, вы и не хотите об этом забыть. Но о чем ты пишешь, Шимъон? Можно мне это прочесть ?

– Если ты читаешь по-арамейски, - ответил он небрежно.

– Ты не придаешь своей рукописи большого значения ?

– Никакого, - сказал этнарх, пожав плечами.
– То, что я хотел сделать, мне не удалось. И когда я кончил писать, мне показалось, что все это - только старческое копание в прошлом и в ушедшей юности. Но если тебе хочется это прочесть, - я буду рад.

Я написал это не столько для себя, сколько для других.

Мы поговорили еще кое о чем, и затем, перед тем как лечь спать, он принес мне длинный свиток пергамента, на котором он изложил повесть о своих прославленных братьях. И я всю ночь не спал, но лежал, придвинув к себе коптящий светильник, и читал то, что написал этот одинокий и властный еврей.

Эту рукопись я прилагаю к моему отчету, ибо, на мой взгляд, в ней гораздо лучше, чем в моих личных наблюдениях, выражен характер и образ мыслей евреев и то, что они доверительно называют еврейской душой, или, на их языке, "нешама", - некий дух, который живет в них и связывает их с жизнью. Это подлинная рукопись, которую дал мне Шимъон Маккавей, сказав: