Министр вернулся в свой кабинет, выразительно посмотрел на обоих гостей, молча подошел к секретеру, достал коньяк и рюмки. Секретарь тут же исправил его забывчивость, услужливо принеся бутылку шартреза, и сам налил Мразовой.

— Ну-с, что скажете о нашем новом подкреплении? — Министр поднял рюмку, минутку ее подержал, а затем наполовину отпил.

— Расстроил он меня, искренне признаюсь. — И сестра Мразова так плотно сжала губы, что рот ее превратился в узенькую полоску. — Хотя он бестактный, законченный грубиян.

Руководитель секции подошел по мягкому ковру к окну и схватился обеими руками за латунные ручки створок. Два черных лимузина с бело-сине-красными флажками ждали у подъезда. Профессор, смешно наклонившись, как будто ему трудно было сохранять равновесие, загибал за угол, разбрызгивая в стороны мокрый снег парижского января.

— Боюсь, что этот человек всего за три недели узнал больше, чем мы хотели бы узнать за год… — Крибих пригладил реденькие волосы на темени.

— Так или иначе, — отозвался министр, и на его лице отразилась досада, — мы далеко не в таком положении, при котором нам было бы безразлично, ослабляет ли кто-нибудь наши позиции или нет. А имя Маркуса знают на Западе…

Крибих задумчиво допил коньяк и сел на ручку кресла.

— Относительно лагерей он, к сожалению, очень близок к истине.

Министр поставил рюмку более резким жестом, чем хотел.

— Речь идет о вашем благополучии, господин доктор, будьте добры принять это к сведению. Пардон, — извинился министр холодно и направился через пустой кабинет первого секретаря в следующую комнату.

Молодой человек с узенькими усиками вскочил с кресла, как на пружинах. Министр в расстроенных чувствах пристально посмотрел на пестрый галстук своего племянника.

— Добудешь о нем исчерпывающий материал — все, что возможно достать!

— Откуда? — побледнел секретарь, на ощупь отыскивая позади себя спинку кресла.

— С Марса! — крикнул министр.

Секретарь, заикаясь, что-то пробормотал. Сердце его замерло от страха. Боже праведный, если он потеряет благосклонность дядюшки, то и пес о нем, секретаре, не протявкает! Будет он тогда прозябать где-нибудь без средств к существованию, а то и на работу наймется. От подобного предположения кровь бросилась ему в голову. Министр махнул на него рукой и энергичным шагом направился обратно к своим соратникам.

— Пан доктор, — сказал он Крибиху, — придется вам заняться этим делом, — и, оглянувшись на дверь секретаря, добавил: — К чему только господь бог сотворил родню?..

12

— Vater[80] Кодл! Вот это желанный гость, добро пожаловать!

Хозяин пригородного трактира «Zur Tafelrunde»[81] Иозеф Хаусэггер провел гостя в толстой овчинной шубе через зал в заднюю комнату с большим круглым столом посредине. В этом отдельном кабинете временами устраивались собрания разных обществ и союзов; заканчивалась здесь и короткая любовь, начинавшаяся в переднем зале, а шестнадцать лет тому назад это изолированное помещение давало приют одной из первых нацистских ячеек, возникших в Нюрнберге — старом «городе движения». На одной из запыленных фотографий, которыми были украшены потемневшие стены, посетитель при более или менее тщательном осмотре мог найти суровое воинственное лицо СА шарфюрера Хаусэггера, с большой кружкой пива в руках, среди своих друзей, также облаченных в фашистские униформы.

Папаша Кодл взглянул на свои золотые часы.

— Берберийский король еще не пришел? — спросил он по-немецки.

— Гельмут! — заорал хозяин заведения вместо ответа так, что папаша Кодл невольно прижал ладонь к уху.

Вмиг, как из-под земли, вырос испуганный, бледный пикколо — мальчик-официант.

— Чего-нибудь согревающего, на улице чертовский холод, — сказал папаша Кодл.

— Две чашки черного кофе с двойной порцией рома, живо! Одна нога здесь, другая — там! — гаркнул Хаусэггер.

Подросток вылетел как ветер.

— Господин Кроне придет с минуты на минуту.

Папаша Кодл снял шубу, а широкополую шляпу бросил на стол.

— С инжиром все в порядке? — Папаша Кодл сел на диван. Видавшие виды пружины жалобно заскрипели под ним.

— Инжир-то в порядке, а вот девка, которую ты мне послал, в порядке не была. Это такую-то ты называешь восемнадцатилетней? Ей можно дать все двадцать восемь, просила ужин и еще, бесстыжая, заговаривала о двадцати марках! Я ей, конечно, ничего не дал. Думал я, что на тебя можно вполне поло… — он остановился на полуслове, минутку, не двигаясь, прислушивался, сморщив лоб и нервно почесывая усики под носом, затем на цыпочках подкрался к дверям и рывком распахнул их. Там никого не было. Посетители мирно сидели в зале — несколько шоферов, грузчиков, какие-то монтеры в комбинезонах и светловолосая женщина с сигаретой в зубах. — Моя старуха откалывает иногда дурацкие номера. Ты ее еще не знаешь, — тихо сказал приятель Кодла.

Мальчик поставил кофе и ром на стол и исчез.

— С этим делом тяжело стало, друг. — Папаша Кодл вылил в себя полстопки рома, а остаток — в кофе. — Солдаты последнее время страшно портят курс, денег у них полно, и что им стоит дать девке двадцать марок? Но хуже всего эти негры, что недавно приехали. В Америке бы их за белую бабу вздернули на дерево и поджарили на медленном огне, а здесь за плитку шоколада они могут с чешской девкой делать все что угодно, — папаша Кодл с аппетитом пил кофе и удовлетворенно причмокивал. — Да, об инжире, — вспомнил он. — Сколько ты его, собственно, получил?