Шрифт:
– Уже нет. – Олег приподнялся на локтях. – А тут не подают завтрак в постель?
– Обычно нет.
– Для вас разве только подать, князь-господин!
– А не в обиду ли вам будет есть ту же пищу, что и нам-то?
– Довольно зубоскалить, шутки грубые ему в оскорбление, неумойки дикие!
Олег засмеялся и, вздрагивая от холода, выскользнул из спальника:
– Ладно, ладно… Как погода за бортом?
– На открытую воду выходим, – торжественно сообщил Гоймир, вытеревший наконец свою физию. – Спокойно пока… Завтракать-то будешь, или как?..
…Было холодно. В налетавших порывах ветра кружились мелкие снежинки, вылезавшие из спальников ребята плескались ледяной водой из нескольких бадей и поспешно натягивали теплое, рассаживались, кто где хотел с мисками в руках. У многих на груди Олег замечал татуировку – оскаленную рысь. У многих, но не у всех, из чего и заключил, что когда-то это был племенной знак, ныне превратившийся просто в дань моде или традицию.
– Здесь тоже не подают? – осведомился Олег, доставая новенькую миску, выданную перед отплытием.
Гоймир громко сообщил:
– Сколько нужно горожан, чтобы работать на мельнице? Один. Он держит жернов, а свет вокруг него вращается, вращается…
– Совсем не смешно, – обиделся Олег.
Несколько младших мальчишек быстро разнесли холодную кашу, вяленое мясо и хлеб – пока что свежий, не сухари. А еще – жбан с чем-то непонятным, мутно-белесым.
– Это что, березовый сок с мякотью? – поинтересовался Олег.
– Квас, – ответил Йерикка.
Небо почти цепляло мачту. Море, хоть и вовсе спокойное, было свинцово-серым, как небо. Жуя завтрак, Олег тихо мечтал о картошке и размышлял, как вышло, что никому из прежних землян не пришло в голову познакомить местных с таким полезным и неприхотливым продуктом. Хотя – Бранка говорила, что картошка тут вообще-то есть. Так где она? И как там сама Бранка?
Было холодно, противно и сыро. Причем – к некоторому облегчению Олега – не только ему. Все с тоской посматривали за борт, даже ветераны из экипажа, бодрые деды, похожие на военных-пенсионеров. Ну, позавтракали. Будем ждать обеда…
Гостимир, обосновавшийся у самого носа, при общем одобрительном молчании извлек из промасленного мешка небольшие гусли, игравшие в здешнем мире примерно ту же роль, что гитара – на Земле. Помимо гуслей тут употребляли редкостно пронзительные рожки (в основном – на войне, как понял Олег) и волынки. Сперва Олег, считавший волынку чисто шотландским инструментом, удивился, но потом вспомнил, что, кажется, в учебнике истории правда видел древнерусского музыканта с волынкой. Пока он все это обдумывал – Гостимир обратился к нему:
– Споешь что? Я подыграю.
– Я?! – искренне удивился Олег. – Да ну на фиг…
– Говорила сестра – знатно поешь, – настаивал Гостимир. – Что из неслыханного. Скучно же!
Одобрительные возгласы посыпались со всех сторон. Олег понял, что отбиться не удастся – народ жаждал зрелищ.
– Ладно, спою, спою! – отчаянно махнул он рукой. – Не понравится – за борт не бросайте, я вам еще пригожусь… Ну-ка, сыграй так…
Он тихо пропел, сбиваясь, без слов мелодию одной из песен Высоцкого. Гостимир согласно кивнул и умело подхватил – пальцы так и бегали по струнам на изогнутом лебединым крылом деревянном коробе. Олег улучил мгновение и включился:
Возвращаюся с работы, рашпиль ставлю у стены… Вдруг – в окно порхает кто-то из постели, от жены! Я, конечно, вопрошаю: «Кто такой?!» А она мне отвечает: «Дух святой!» Ох, я встречу того духа! Ох, отмечу его в ухо! Дух – он тоже духу рознь; Коль святой – так Машку брось……Может быть, не все в песне было понятно горским мальчишкам, но общий не слишком пристойный смысл они уловили и похохатывали, косясь друг на друга, в нужных местах. А Олег, видя успех, разошелся и хотел спеть еще «Про любовь в средние века», но потом вдруг – неожиданно для самого себя! – задумался на несколько секунд и показал Гостимиру совсем другую мелодию… А сам, помолчав немного, отставил подальше миску и…
Водой наполненные горсти ко рту спешили поднести… Впрок пили воду черногорцы – и жили впрок. До тридцати. А умирать почетно было средь пуль и матовых клинков, И уносить с собой в могилу двух-трех врагов, двух-трех врагов!…Он не очень-то смотрел по сторонам. Но тишина подсказала ему – выбрал правильную песню. Правильную.
Пока курок в ружье не стерся – стреляли с седел и с колен! И в плен не брали черногорца – он просто не сдавался в плен! А им прожить хотелось до ста – до жизни жадным! — век с лихвой, В краю, где гор и неба вдосталь, и моря – тоже с головой… Шесть сотен тысяч равных порций воды живой в одной горсти. Но проживали черногорцы свой долгий век – до тридцати.Все смотрели на него. Все слушали. Притихнув, сидели неподвижно, забыв про еду. Слушали те, кому не то что тридцать – кому и двадцать могло уже никогда не исполниться. И Олег, с ужасом поняв это, поняв, что поет для смертников, почувствовал, как на миг сорвался голос – сжало горло.
Но все равно продолжал петь, глядя теперь уже не поверх голов, а в заблестевшие глаза мальчишек вокруг…
И жены их водой помянут. И прячут мальчиков в горах, Покуда мальчики не станут держать оружие в руках! Беззвучно надевали траур и заливали очаги. Воля павших И молча лили слезы в травы – чтоб не услышали враги. Чернели женщины от горя, как плодородная земля — А им вослед чернели горы, себя огнем испепеля! То было истинное мщенье – бессмысленно себя не жгут! — Людей и гор самосожженье, как несогласие, как бунт! И пять веков – как божьи кары, как месть от сына за отца! — Пылали горные пожары и черногорские сердца!.. Пари менялись, царедворцы – но смерть в бою всегда в чести. Не уважали черногорцы проживших больше тридцати! …Мне одного рожденья мало. Расти бы мне из двух корней! Жаль – Черногория не стала второю родиной моей!..