В тот день Воскресенская стояла под фонарным столбом, дожидаясь Наумова, которого все нет. Вечно опаздывает, а все потому, что он никогда не знает сколько времени: подглядеть у него негде, разве что у прохожего спросить. Да и будь у него часы, опаздывал бы Наумов еще чаще — таков человек.

Небо все хмурится. Аня переминается с ноги на ногу, немного как бы приплясывая на левой, потом на правой, и обратно. Холодно. Жаль, про колготки не подумала, а лучше бы вообще сегодня не соглашалась идти на эту этажку. Сидела бы себе дома с горячим чаем и шоколадкой.

Воскресенская подняла голову посмотреть, есть ли хоть маленький просвет; выглянет ли сегодня солнышко? Куда там! Вместо того ей на нос упала большая капля дождя. Аня вздрогнула, как в удивлении похлопав ресницами.

— Этого еще не хватало, — сказала она и оглянулась по сторонам. — Ну где же ты-ы! — озабоченно протянула она. — Одна я туда точно не пойду.

Небо осветила гроза. На лицо Ани упало еще пару грузных капель. Раздался гром.

— Ой-ой-ой, — волнительно произнесла она.

Пошел слабый дождь, медленно усиливающийся. Может не на шутку разойтись. В этом году с ней уже такое было. Думала Аня, что так себе — покапает и пройдет; в итоге пришла домой вся мокрая, и слегла в добавок на неделю, а самое обидное, что и выходные пришлось проторчать дома в постели. Одна отрада — микстура от кашля сладкая, приятная на вкус и отдает клубникой.

Укрыться негде, только если на этажке. Можно стать у прохода и дожидаться Наумова там. Аня семеня, скорым шагом пошла вдоль сетчатого ограждения. Дождь все чаще капал, подтверждая опасение Ани. Когда она пролазила через рабицу, гроза ударила по тучам в очередной раз, громом дав начало сезонному неистовству. Разом, как стеной, упал на землю дождь. Аня, накрыв руками голову, побежала к проему. Завизжали она, ну совсем как мелкая девчонка, которая впервые попала под дождь и тем безмерно радуясь. Даже девочки, гораздо мельче ее, не голосят так, как убегая от забора к этажке запищала Аня. Она как повода ждала, чтобы окатить пространство вокруг себя своим девчачьим визгом — показать всему миру, как она умеет.

Из под дождя она нырнула в проем этажки, не останавливаясь выглянула из него и веселыми глазками посмотрела на небо, как бы говоря: «А вот теперь не достанешь, не достанешь — так тебе!»

Накричавшаяся, набегавшаяся Аня, как маленький ребенок радующаяся, что вся голова ее промокла окончательно, а волосы как лоскутками прилипли и так теперь причудно пахнут; осматривая грозное небо, до которого ей уже нет дела, улыбалась она во все свои зубы, стреляя своими красивыми глазками, а потом засмеялась, и так долго смеялась. Так это было интересно и смешно — бегать под дождем и как маленькая девочка пищать во все горло. Аня уже подумала: может повторить и точно также пробежаться от забора и обратно, а может быть даже вокруг этажки. Как это весело! И пусть она заболеет на следующий день. Это стоит и двух, даже трех недель ангины с кашлем.

Уже собираясь выбежал навстречу забору, чтобы под собственный визг вернуться обратно, Аня заметила вдали Наумова, пролазившего под рабицей.

— Олег! Олег! Сюда. Я здесь! — продолжая смеяться, подпрыгивала махая рукой Аня. Он ее уже заметил, но Ане и это было весело — она все кричала: — Сюда! Я здесь. Беги быстрее!

Каждый раз, без исключения, Наумов встречал Воскресенскую как единственную и любимую свою сестренку. Подбежит, крепко обнимет за поясницу и поднимет над головой, радостно выкрикнув: «Анька!» или «Огонек!». Прекрасно понимая весь дружеский, искренний его посыл, все же Аня не любила этого.

— Ну все-все, отпусти! Поставь на землю, — задыхалась от объятий она.

— С рюкзаком? Хм, — усмехнулась. — И что там?

— Да это так, — посмеялся он. — Тебе со мной… еще пару свечей… Вот, сейчас вынес из магазина. На углу который. Ха-ха. Выбегаю, а бабка — вспомнила походу — хватает меня вот так и веником замахивается. Ха-ха! Ну я и смекаю. Веник, думаю, пригодится. Отобрал у нее и пошел. Ха-ха.

— Что, и веник с собой взял?

— По дороге его выкину. Нужен он мне!

Аня тоже посмеивалась, но в таких случаях нехотя — не любила она за Наумовым эту черту. Водку то он покупал, а на портвейн Ане у него, конечно же, денег не было. Но выносил из магазина он мастерски, чем и пользовался при необходимости.

Чаще всего они шли на крышу — да и Ане больше там нравилось, — но сейчас дождь, маленькими ручейками, возможно, уже потек от постоянно открытой двери крыши по ступенькам этажки вниз, плескаясь среди немых стен. Наумов же предпочитал комнату, для чего и крал из магазинов свечи. С ними Ане было спокойнее, особенно после того случая, когда пришлось пьяной на ощупь в темноте, дрожа от страха, искать выход.

Одну свечу Наумов ставил в центре комнаты, а вторую у дальней стены, у которой подложив под себя сумку, садилась Аня. Он открывал ей портвейн без штопора с помощью письменной ручки, клал пачку сигарет между ними и так они пили, курили и разговаривали. Больше всего говорил Наумов, и всегда преимущественно с каким-то мистическим оттенком в затронутой теме. Аня не очень то понимала его, и он это знал, но продолжал говорить, словно лукаво, по-свойски подмечая: «Смекаешь? Ну еще вспомнишь мои слова». Он не был из тех людей, которые любят слушать исключительно себя. Наумов в своих продолжительных монологах именно делился, а не прислушивался, а в такие часы всегда обращался только к Ане, ведь и дороже человека — любимой сестренки — на всем свете нет.

Когда Наумов пребывал уже в довольно хмельном состоянии, он поднимался и расхаживал по комнате, теряясь из виду в темных углах помещения. Алкоголь будто возбуждал в нем мистический экстаз и чаще всего он начинал о черном ангеле, потерявшем меч со свитком; говорил о пламени ада, которое освещает врата рая; о самых тяжелых грешников, которые живьем из века в век сгорают в страшных муках в самом сердце ада, а потом, в один день, пеплом взметаются вверх и долетают до садов рая. Там, говорил Наумов, они удобряют землю. Без праха грешников, повторял он, ни одного дерева в раю не выросло бы. Сплошная пустыня и ничего больше. «Даже песка — порой горячился он, — не было бы без мук грешников».