За то, что добавились эти штуки, а на плечо навесили три-четыре килограмма, я стал зарабатывать на один юань больше, теперь я получал семь юаней в месяц, слава Небесам!

Семь юаней, ружье на плече, обмотки на ногах, пост у ворот – так я провел три года. Из одной резиденции попадал в другую, из этого учреждения в другое; начальник выходит – отдаешь честь, начальник входит – снова отдаешь честь. Вот в чем состояли мои обязанности. Именно такая служба и портит людей. Вроде ничего не делаешь, но при этом работаешь. Вроде работаешь, но делать ничего не надо. Уж лучше стоять на посту на улице. Там, по крайней мере, есть что делать да и соображалка требуется. В резиденции же или в учреждении мозгами шевелить просто-напросто не нужно. Когда посылали в какое-нибудь праздное учреждение или в чертову усадьбу, то там даже на посту можно было не напрягаться – хочешь, стой, опершись на ружье, хочешь, дремли, обняв оружие. Такая служба убивает всякий энтузиазм, высасывает из человека все жизненные соки. У слуг может быть надежда, что найдется место подоходнее и туда можно будет перейти, мы же со своей службой точно знаем, что лучше не будет, но все равно продолжаем прозябать в нищете и потому даже сами себя не уважаем. Казалось бы, такая вольготная работа – должен наесть себе ряху и выглядеть солидно. Где там! Жиром нам заплыть не удавалось. Мы целыми днями рассчитывали, как потратить семь юаней, от бедности щемило сердце. А когда сердце болит, то как тут растолстеть? Возьмем, к примеру, меня, мой сын уже дорос до школьного возраста, как я мог не послать его учиться? Но, чтобы учиться, нужны деньги, так было в древности, так обстоит дело и в наши дни, но откуда мне было взять эти деньги? Чиновники могли много что получить задарма, а вот у полицейского не было даже места, где его сын мог бы бесплатно учиться. Отдашь частному учителю, значит, плата за обучение, подарки к праздникам, книги, тушь – все стоило денег. Отдашь в государственную школу, значит, форма, материалы для труда, всякие тетрадки – потратишь еще больше, чем с учителем. Опять же, пока ребенок дома, то, проголодавшись, может отломить половину пампушки. А как пошел в школу, ему нужны деньги на сладости, даже если я отправлю его в школу с куском пампушки, то разве он согласится? Лицо у детей краснеет легче, чем у взрослых.

Я не знал, как быть. Такой здоровый мужик, а хлопает глазами на то, что дети его сидят дома! Моя жизнь уже пошла насмарку, так неужели моим детям должно быть еще хуже? Глядя, как ходят в школу дочери и сыновья хозяев усадеб, я лишь вздыхал. Коляска за коляской подвозила их к школе, у входа встречала старая нянька или девочка-служанка, чтобы принять портфель или занести его внутрь, в руках у детей были мандарины, яблоки и новые игрушки. Их дети жили так, а мои – куда хуже, а разве не все дети – будущие граждане? Мне честно хотелось уволиться со службы. Уж лучше мне пойти в слуги, чтобы заработать какие-то деньги и мои дети смогли бы учиться.

Но людям не выскочить из колеи, уж коли ты в какую вступил, то не выдрать из нее ног до смерти. Отслужив несколько лет – пусть даже служба была так себе, – я втянулся, появились друзья, было с кем словом перекинуться и пошутить, накопился опыт, работа, конечно, не вдохновляла, но и бросить ее я тоже как-то не решался. Опять же, тщеславие было весомее денег, поэтому я привык к службе, а стать слугой означало спуститься на ступеньку ниже, пусть даже денег при этом заработаешь больше. Это было смешно, очень смешно, но такова человеческая природа. Я советовался с сослуживцами, никто не хотел уходить. Одни считали, что и так перебиваются, к чему менять профессию? Другие полагали, что, сидя на одной горе, можно лишь взирать на высоту соседнего пика, нам, беднякам, никак не разбогатеть, уж лучше смириться! Третьи говорили, что в полицейские идут даже некоторые со средним образованием, и если мы получили эту работу, то, считай, повезло. К чему дергаться? Даже офицеры и те говорили: худо-бедно живи так, это ведь служба, с твоими-то способностями рано или поздно сделаешь карьеру! Когда так говорили, то я оживал, опять же, начав упрямиться, как будто бы проявил неуважение к товарищам. Ладно, пусть все остается как было. Как же с учебой детей? Не будем больше об этом.

Вскоре мне выдался шанс. Господин Фэн, чиновник высокого ранга, сразу потребовал приставить к нему аж двенадцать полицейских. Четверых на ворота, четверых в курьеры, четверых в сопровождение. Эти четверо сопровождающих должны были уметь ездить верхом. В то время автомобилей еще не было и крупные чиновники разъезжали в больших колясках. В прежние, цинские времена, когда сановник сидел в паланкине или в коляске, то перед ним шествовал один всадник, а другой замыкал процессию. И вот этот господин Фэн решил восстановить этот чиновничий обычай, за его коляской должны были следовать четыре охранника с ружьями. Оказалось, что найти умеющих держаться верхом не так-то просто, перебрав весь охранный отряд, отыскали только трех. Но посылать троих было неприлично, наши офицеры схватились за головы. Я усмотрел в этом деле выгоду: тому, кто ездит верхом, наверняка должны были давать деньги на зерно для коня. Ради учебы детей я должен был рискнуть, если бы удалось на кормовых денегах сэкономить юань-другой, то можно было отдать деток частному учителю. Конечно же, соображения моих были корыстными, но я ведь и жизнью рисковал, так как не умел ездить верхом! Я сказал офицеру, что готов пойти на это задание. Тот спросил, умею ли я держаться в седле. Я не сказал ни да ни нет. Поскольку других кандидатов не было, то он и не стал допытываться.

Когда есть решимость, то любое дело сладится. При первой встрече с лошадью я про себя решил так: если разобьюсь, то дети попадут в приют, что может быть не так уж и плохо; если же останусь жив, то детки смогут учиться. Поразмыслив таким образом, лошади я уже не боялся. Если я ее не боялся, тогда ей следовало бояться меня, разве не так устроено все в Поднебесной? Опять же, ноги у меня были ловкими, голова – сообразительной, и, поговорив с теми тремя, что умели ездить верхом, я много узнал о приемах верховой езды. Найдя лошадь поспокойнее, я попробовал ездить, ладони были мокрые от пота, но я всем говорил, что уже научился. Первые дни страдания мои были безмерны, тело, казалось, разваливалось на куски, а задница стерта до крови. Я стиснул зубы. Когда раны поджили, храбрости у меня прибавилось, при этом мне нравилось ездить верхом. Скачешь, скачешь, с какой скоростью неслась коляска, с такой и я, можно считать, что я приручил животное!

Лошадь-то я приручил, а вот кормовые деньги прибрать к рукам не удалось, зря я рисковал. В хозяйстве у господина Фэна было больше десятка лошадей, за ними ухаживал отдельный человек, мне было не примазаться. Я чуть не заболел от досады. Однако вскоре я снова обрадовался: должности господина Фэна были такими высокими и их было так много, что у него буквально не было времени возвращаться домой обедать. Мы следовали за ним, как выезжали, так на целый день. Для него, разумеется, еда была готова везде, а что же было делать нам? Мы вчетвером посовещались и решили попросить его, чтобы где он обедает, там и нас кормили. Сердце у господина Фэна было доброе, он любил лошадей, любил приличия, любил подчиненных. Стоило нам только заикнуться об этом, как он сразу же согласился. А это была халява. Не буду рассуждать о многом. Даже если мы в течение месяца половину дней бесплатно питались на стороне, то разве не экономились деньги на питание за полмесяца? Я был счастлив!

Господин Фэн, как я говорил, очень любил приличия. Когда мы пошли к нему просить организовать питание, он нас тщательно оглядел, а потом покачал головой и пробормотал: «Никуда не годится, никуда не годится». Я подумал, что это он нас имеет в виду, оказалось, нет. Он тотчас же потребовал кисть с тушью и написал записку: «Ступайте с этим к начальнику отряда и передайте, чтобы в трехдневный срок все исполнил!» Взяв записку, я взглянул на текст, оказывается, начальник отряда должен был сменить нам форму: наша обычная форма была сшита из саржи, господин Фэн приказал заменить на сукно; на обшлага рукавов, по швам брюк и на фуражку следовало добавить золотые галуны. Сапоги тоже меняли, требовались лакированные ботфорты. Ружье менялось на кавалерийский карабин, кроме того, каждому должны были еще дать по пистолету. Дочитав этот список, даже мы почувствовали неловкость: только старшие офицеры могли носить форму из сукна и золотые нашивки, мы же были простыми полицейскими, с чего вдруг нам такая экипировка? Разумеется, просить господина Фэна взять записку обратно мы не могли, но и идти с этим к начальнику отряда нам было крайне неудобно. Ведь если начальник не осмелится осушаться приказания господина Фэна, то он очень даже может сорвать зло на нас!

И что вы думаете? Начальник отряда, прочитав записку, ничуть не вспылил, а как было сказано, так и сделал. Видите, какую огромную власть имел господин Фэн! М-да! В нашей четверке все стали выглядеть как важные птицы – форма из настоящего черного сукна, отороченная золотистыми галунами, высокие черные лакированные сапоги, на сапогах белые блестящие шпоры, карабин за спиной, пистолет сбоку, с кобуры свисает длинная оранжево-желтая кисть. В общем, можно сказать, что мы вобрали в себя бравый вид полицейских всего города. Когда мы шли по улице, то все постовые брали под козырек, принимая нас за больших начальников!