Испугавшись, Маша выпила всю чарку. Сразу стало жарко, весело, тихонько попросила:

– Поднеси Сильвестру Петровичу, пусть слово молвит!

Таисья подошла с подносом к Иевлеву, поклонилась, счастливо и дерзко глядя ему в глаза, сказала:

– Тебе чару пить, Сильвестр Петрович, тебе и застольное слово молвить!

Иевлев улыбнулся, заражаясь Таисьиной радостью, взял тяжелую чару с подноса, сказал, оглядывая стол яркими, широко открытыми синими глазами:

– Давненько, други добрые, не пил я зелена вина, все недосуг, да и не за что пить было. А ныне придется: выпью я чарку сию за российских славнейших мореходов, кои флоту нашему корабельному есть основание. Корабли еще не флот, флот - моряки. В давно прошедшие годы побывал я здесь, в Онеге, налетом, кое-чего понял. Попозже истины некоторые понял здесь, в Архангельске. И не таясь скажу: Рябов Иван Савватеевич и многие его други впервой открыли глаза мои на то, что есть морские и навигаторские художества, что есть мореплавание. Нынче весь Архангельск, от мала до велика, толкует об одном - о плавании кормщика Рябова на Грумант и обо всем, что отважному сему делателю претерпеть довелось. Сегодня, надеюсь я, многое мы услышим от него самого, о жизни его за сии годы, о доблести, о том, как спас он многие человеческие жизни и сам к нам живым и здоровым возвернулся. Послушаем, а по прошествии годов, может, дети наши и прочитают сию фабулу, выданную книгою, ибо на Руси будет Академия наук, и той Академии ничего лучшего, нежели истинные события, коих россияне участниками были, и не надобно...

Сильвестр Петрович посмотрел на Рябова, выше поднял чарку:

– Так выпьем же за Ивана Савватеевича и за сподвижников его российских мореплавателей, что беспримерные свершали в пути своем геройства и в недальнем будущем еще большие чудеса свершат на удивление и страх недругов и завистников матери нашей - святой Руси!

Не поморщившись, единым духом выпил он свое вино, за ним выпил Рябов, за кормщиком - Митенька, но не осилил, закашлялся. Отовсюду закричали со смехом:

– Мякиша ему, мякиша ржаного!

– Ничего, Митрий, ты другой чаркою запей!

– По спине его, братцы, по спине огрейте!

Рябов поднес Митеньке квасу, багровый от смущения Митенька отдышался наконец. Семисадов сказал Иевлеву:

– Вот, господин капитан-командор, прослышал Митрий об навигацкой школе...

Митенька схватил боцмана за локоть, зашептал - не надо, дескать, что ты, дядечка. Семисадов заговорил громче:

– Может, и Митрий наш, мужичок-трескоед, гож будет для сей школы?

Сильвестр Петрович ответил твердо:

– Думаю я, что гож. Мореход истинный, другие за длинную жизнь до старости того не наплавают, что Митя за свои годы. Поговорим со временем. Может, с Егором вместе и отправятся они к Москве, да только не нынче, покуда недосуг нам...

Рябов начал рассказывать исподволь, не по порядку:

– Вот нынче и сам смеюсь, а тогда не смеялся, нет. Тогда не до смеху было. Пороху-то шестнадцать зарядов всего-навсего, а жить сколько назначено? Может, в скорби и скончаем животишки свои? Нет, тут дело трудное, думать надобно... Ходил, глядел. Подобрал на берегу доску с гвоздями - течением принесло, крюк еще тоже в доске был железный. Давай, говорю, мужики, кузню строить. А мужики мои - которые в тоске тоскуют, а которые больше молятся... Пришлось, грешным делом, палку в руки взять: тот, что молиться зачал в таком деле, Сильвестр Петрович, - готовый упокойник...

Иевлев засмеялся, Рябов с серьезностью подтвердил:

– Вот тебе и смехи. Который молится - того цынга сразу за глотку берет и валит. Ты вот не знаешь, кто она такая, а она - старуха кривая, косая, носатая, брюхатая, с бородавками, в чирьях.

– Кто?
– смеясь, спросил Иевлев.

– Да цынга-то! Старшая дочка царя Ирода. У нее, брат, одиннадцать сестер, одна другой змеевиднее.

Кормщик от отвращения сплюнул...

– Двенадцать их всех, и до чего хитры: как наши молиться зачнут али спать - словом, которые работу кидают, - цынготихи-сестры сразу за дело. Вот, допустим, женатый я человек; мне, конечно, во сне женка и видится. Я тогда спать желаю поболее, чтобы поболее с нею времечко свое препровождать. То - ихнее дело, иродовых дочек. Все подстроено. Они меня, злые ведьмы, женою обольщают, я сплю, а цынга мое тело белое и ломает, и крошит, и гноит. Молельщик тоже - кланяется али крестится, а перед ним иродовы дочки в ликах пляшут, манят, узывают, свиристят; один глупый так замолился, что за ними из зимовья ушел, да в скалах и замерз. Пальцы щепотью, а сам на девок смотрит, - вишь, чего творят... Тут, Сильвестр Петрович, я тебе скажу, перво-наперво - работа. Чтобы ни тебе спящего, ни тебе молящего, ни тебе задумчивого. Я завсегда им так говорил: домой возвернемся - там грехи отмолим, там отоспимся, там думы все какие есть подумаем. А тут, други мои горькие, живота надобно своего сохранить...

– Дрался?
– спросил Иевлев с любопытством.

– Было. Дрюк у меня завелся... Въедешь случаем...

– Обижались?
– спросила Маша.

– Какая на меня обида может быть? Для ихней же пользы!

– Я бы обиделся...
– сказал Сильвестр Петрович.

– Ты господин, в тебе спесь играет, а мы люди простые, с умом живем.

– Ладно об иродовых дочках!
– сказал Семисадов.
– То все - пустое. Про кузню сказывай, как кузню строили!

– Не пустое про дочек!
– сказал Рябов.
– Ты на Груманте сам бывал, как же пустое? Который на Новую Землю хаживал али на Грумант, тот знает. Пустое! Экой быстрый!

Он набил трубочку, крепко затянулся, вспоминая, покачал головой:

– Кузня! Горе была, а не кузня, однако много добра мы от нее имели. Перво-наперво нашли два камня, один - наковальня, другой - молот. Тем молотом отковали из крюка молоток добрый. Девять ден ковали, все руки в кровь отбили, а сделали. И с того дня началось наше спасение: не будь у нас молотка, пропали бы все, как один...

Молча, задумчиво слушал Иевлев рассказы кормщика, взору представлялась низкая, воняющая моржовым и нерпичьим жиром, чадная и холодная изба, бесконечные черные, злые полярные ночи. Вот в мерцающем свете сполохов влез на низкую крышу избы ошкуй, скалясь, разгребает могучими лапами жалкие прогнившие жерди, вдыхает лакомый дух живых существ, а люди внизу замерли. Посередине разваливающейся избы, широко расставив ноги, с копьем в могучих руках стоит Рябов - ждет; без промаха должно ударить его копье в сердце огромного сильного медведя. А копье деревянное, хрупкое, и наконечник его выкован из гвоздя. Может ли человек победить зверя таким оружием?

– Теперь оно смешно, - похохатывая, говорил Рябов, - а тогда не больно-то смеялись! Нет, тогда, гости дорогие, зуб на зуб не попадал. Проломит, думаю, стропила, упадет косо, не рассчитаю, - ну и прощай, Иван Савватеич, напрасно старался...

– Убил?
– спросила, замирая, Маша.

– Убил. Здоровый был ошкуй; уж мы его харчили, харчили, - не осилили, так и протух к весне.

– В сердце ударил?
– поинтересовался Семисадов.

– В сердце. Ударил, а он все на меня идет. Повалил я его под себя, да он уж мертвый. Матика была - медведица. Ну, матерая!