– Лодья не наша, а ходят по-нашему, - ответил тот таможенник, что стрелял из пищали.
– Ей-ей, наша повадка...

Егорша вздохнул:

– Не догнать на карбасе. Упустили мы их, капрал.

К берегу, верхом на караковом взмыленном жеребце, подъехал Мехоношин в лентах и кружевах, велел своим драгунам спехом догонять судно вдоль моря выследить, куда идут воры. Драгуны сразу взяли наметом по топкому прибрежью.

– Коли догонят - ведро водки!
– сказал Мехоношин.
– Коли упустят выпорю. Они меня знают...

И пошел в избу - поспать с похмелья.

2. НА ЦИТАДЕЛИ И В ГОРОДЕ

Сильвестр Петрович вернулся в крепость из дальнего путешествия объезда острогов - поздно за полночь. Маша села на постели, протянула к мужу руки, припала лицом к грубому сукну его Преображенского кафтана. Он молча целовал ее голову, шею, теплое ухо с маленькой сережкой.

Рядом в горнице стряпуха вздувала огонь в печи - кормить капитан-командора. Стуча сапогами, денщик носил дрова - топить баню. Верунька с Иринкой проснулись, заспанными голосами сказали:

– Вишь, кто приехал? Тятя наш приехал.

– Тятя приехал...

В прозрачных сумерках белой ночи, без свечей, Сильвестр Петрович жадно хлебал наваристые щи, вкусно разжевывая ноздреватую ржаную горбушку, рассказывал:

– Воевода чего наш начертил, Машенька, ну, голова! Челобитную-то об том, чтобы еще на воеводстве оставить, сам и написал, ей-ей. Сам, с дьяками своими. Мне об том по селениям да по острожкам люди сказывали. Схватит рыбаря, али купца, гостя именитого, али зверовщика - да пред свои светлые очи. Тот, известно, дрожмя дрожит. Сначала уговором - так, дескать, и так, раб божий, написана, мол, челобитная великому государю обо мне, о воеводе, о князе Прозоровском, что-де за многие мои старания просят-де оставить меня на воеводстве еще един срок - два года. Раб божий, известно, моргает. Тут выходит чудище - палач Поздюнин с кнутом, эдак помахивает. Человек почешется, почешется, подумает, вздохнет, да и поставит под челобитной свое святое имечко, а который грамоте не знает - крест. С тем и будь здрав. Так и отослали челобитную, ту, об которой мне бомбардир на Москве говорил, которой понял меня...

– Господи!
– всплеснула руками Маша.

– То-то, что господи! Мужичок один с невеселым эдаким смехом поведал: ты, говорит, господин капитан-командор, зря дивишься. Нам, говорит, все едино - кто над нами воеводою сидит, кто нами правит, кто от нас кормится. Хорошего человека вовеки не дождемся, а кто из зверя лютее - волк али медведь, - недосуг разбираться. Одно знаем: будь твои воеводы трижды прокляты. Пощунял я его, мужичка, для острастки, - не гоже, говорю, так о воеводе толковать, да что... Махнул рукой.

– Так и оставишь?

Сильвестр Петрович ответил не сразу:

– А что станешь делать? Под сей челобитной, почитай, весь немецкий Гостиный двор подписался, и аглицкие немцы и другие некоторые, что у меня нынче за караулом сидят. Трудно мне, Машенька. Бомбардир давеча на Москве разгневался...

Маша вдруг всполошилась, поднялась с лавки, побежала открывать ларец:

– Ахти мне, едва не забыла. Писем тебе из Москвы, писем. И от Апраксина, и от Александра Даниловича...

Не доев горячее, жуя хлеб, Сильвестр Петрович пересел к окошку, стал читать мелкие строчки, писанные рукою Федора Матвеевича:

"...еще Голицын из Вены государю доносит, что-де главный министр граф Кауниц и говорить с ним не хочет, да и на других ни на кого полагаться невместно, они только смеются над нами. Просит Голицын слезно - всякими-де способами надобно добиться получить над неприятелем победу. Хотя, пишет, вечный мир учиним, а вечный стыд чем загладить? Непременно нужна нашему государству хоть малая виктория, которой бы имя его попрежнему по всей Европе славилось. А теперь войскам нашим и управлению войсковому только смеются. Матвеев наш Голицыну отписал из Гааги: "жить мне здесь теперь очень трудно: любовь их только на кумплиментах ко мне, а на деле очень холодны. Обращаюсь между ними как отчужденный, а от нарекания их всегдашнего нестерпимою снедаюсь горестью".

Маша села рядом с Сильвестром Петровичем, просунула руку под его локоть, прижалась к нему. Он потерся щекою об ее голову, не отрываясь читал дальше:

"...турки, изнагличавшись, при всех наших бедах и напастях, бесчестно требуют, дабы мы возвратили им Азов и флот свой пожгли в Азовском море. Сильвестр, Сильвестр, те корабли пожечь, что в таких трудах нами построены, - басурмане треклятые, вечные нам супротивники, чего захотели! Толстой наш достойно обидчикам ответил: "Корабли, которые есть в Азовском уезде, сожети и новопостроенную фортецию чтобы разорити, о сем не токмо мне доносить, даже мыслити о доношении невозможно"...

– Покушал бы, Сильвеструшка!
– попросила Маша.
– Остынет курник.

Сильвестр Петрович, не слушая, зашуршал листами другого письма. Меншиков передавал фразу Петра Алексеевича: "Когда слова не сильны о мире, сии пушки метанием чугунных мячей скажут, что мир сделать пора". В письме был манифест царя, в котором Петр объяснял смысл войны со Швецией.

– Об чем пишут?
– тихо спросила Маша.

– О малой виктории, - складывая листы писем, ответил Иевлев.
– Пишут, как потребна нам хоть малая над шведом виктория. Будто то мне самому невдомек...