Где ты разглядела Энакина, женщина?

Он умер вместе с тобой. В один день.

Дарт Вейдер свысока смотрел в темные умоляющие глаза Падмэ, и не чувствовал ничего. Как странно.

Она шагнула к нему еще ближе, и ее рука, пахнущая растерзанной недавно живой зеленью, несмело коснулась его щеки.

Никогда Падмэ не касалась этих суровых черт, неулыбчивых губ, жестко изломанных бровей, никогда не смотрела с нежностью и любовью в эти страшные глаза.

Впрочем, и теперь ей не удалось, как бы она не старалась придать своим глазам выражение тревожное и ласковое. Сквозь тонкий налет этих чувств неумолимо проглядывала ложь, притворство, и Вейдер, глядя на ее улыбку, понимал что Падмэ вернулась не к нему.

— Это же я, — шептала она, гладя его суровое лицо, прикасаясь к его молчаливым губам, и ее темные глаза, умоляюще всматриваясь в его — холодные и безразличные, — таяли крупными каплями слез. — Как же ты изменился, мой Энакин… Великий Ситх… самый великий из всех существующих… Даже сейчас ты красив, несмотря на свою суровость, несмотря на свои шрамы и годы, изменившие тебя. Я следила за тобой, я ловила каждую весть о тебе и поражалась тому, сколько силы и упорства заключено в тебе… Я почти привыкла к твоему новому имени — Дарт Вейдер, — и почти… почти полюбила тебя, нового, незнакомого мне… Я пришла к тебе! Неужели же ты не узнал меня? Я же чувствую, что узнал! Ты столько раз прикасался ко мне, ты так тщательно искал, что убрали, что оставили там, в темноте, что не увидел самого главного: не убрали, Энакин. Добавили. Сила, Энакин. Малакор дал мне Силу. Когда-то давно я была Падмэ, и ты называл меня душистым лотосом. Но Сила изменила меня — как и тебя, впрочем. Поэтому теперь я, как и ты, ношу другое имя.

— Вот как, — произнес он сухо, рассматривая тихо рыдающую Падмэ, и его металлические пальцы, поймав ее тонкую руку, отвели, отстранили ее от своей щеки. Ее ненастоящие ласки стали ему невыносимы; черт, но как они похожи на те, которые она дарила ему тогда, когда они были молоды и влюблены!

— Ты не веришь мне, Энакин? Ты думаешь, это не я? — шептала она, делая шаг ему навстречу и пытаясь обвить руками его широкие плечи, положить ладони на натертые до блеска черные пластины, но он поймал и вторую ее руку, не позволяя прикоснуться к себе. — Ты думаешь, я лгу? Вовсе нет. Я могу рассказать тебе тысячи мелочей, которые знали только мы с тобой. Я могу сказать, когда я впервые сказала "люблю". Это было тогда, когда нас везли на арену, на растерзание диким зверям, на потеху публике. Никто не мог этого знать, ведь никто этого не слышал. Я сказала это тебе. Помнишь?

— Помню, — Вейдер усмехнулся и силой принудил девушку опустить цепляющиеся за него руки. — Вот как! Падмэ Амидала Наберрие, кто бы мог подумать.

В ее имени, которое он произнес, не было больше музыки, голос его был холоден, насмешлив и отстранен, словно он говорил с кем-то другим, неважным, серым, безликим, обсуждая какие-то повседневные рутинные вопросы.

— Ты — и Сила. Ты — и Повелители Ужаса, — продолжил он, пристально разглядывая несчастное личико, подрагивающие от еле сдерживаемых рыданий губы, и в его глазах разгорелись жестокие насмешливые искры. — Когда-то от одной мысли о том, что я стал ситхом, ты предпочла умереть, не в силах простить мне предательства. Теперь, сама переступив эту же границу, ты живешь; а как же идеалы демократии?

Дарт Вейдер издевался; и Алария не могла не понять этого, не могла не услышать насмешки в его словах. И этот смех, таящийся в его груди, собирающийся в морщинах на его таком знакомом, но постаревшем за годы их разлуки, лице, острыми иглами плавающий в его выцветших жестоких глазах, когда-то смотревших на нее с обожанием, привели ее в бешенство.

— Об идеалах демократии быстро и легко забываешь, — сверкая мгновенно высохшими злыми глазами, прорычала она яростно, вырывая свои ладони из его удерживающих рук, — когда изо дня в день умираешь от голода, жажды и думаешь только о мучительной боли, которая наполняет твое тело каждый миг! Когда влачишь жалкое существование в забытой всеми каменной адской пустыне, борясь за выживание, судьбы мира беспокоят меньше всего. Тогда, двадцать пять лет назад, я этого не понимала. Я была далека, слишком далека от настоящего, я находилась в идеальных условиях. Меня охраняли; оберегали. Вся моя жизнь представлялась мне чередой приключений, приятно щекочущих нервы, и я была уверена, что ничего плохого со мной не произойдет, потому что рядом был ты, Энакин… об идеалах просто рассуждать, не касаясь грязи и вони настоящего! А сейчас… когда я вернулась, и стала никем… когда этот мир, который я так хотела изменить, коснулся меня по-настоящему и заставил жить по его правилам, а не по моему желанию… только сейчас я поняла, какой дурой я была! Только сейчас.

Молча слушая все эти горячие излияния, усмехаясь, снова и снова прикасаясь к сознанию Аларии Силой, Дарт Вейдер снова и снова вслушивался в звучание своего имени из ее уст, и понимал, что это имя мертво.

Так же, как и Падмэ.

— Я был прав, — медленно произнес он, с некоторым сожалением коснувшись ее щеки, словно разочаровавшись в чем-то.

— В чем? — удивилась Алария.

— В том, что чего-то не хватает. Ты сломалась, Падмэ.

— Сломалась! — со злым смехом выкрикнула Алария, отшатнувшись от Дарта Вейдера, стискивая кулаки. — Сломалась! Наверное, я сломалась. Легко сломаться, когда за дело берется Малакор Строг. Он истязал и мучил меня, изо дня в день.

— Выглядишь ты неплохо, — язвительно заметил Вейдер, и Алария вновь гневно вспыхнула.

— Я сбилась со счета, сколько раз он вылавливал меня из Тьмы и вновь возвращал к жизни. Это не первое мое тело. И даже не десятое. И знаешь что, Энакин? Смерть — это не самое плохое, что может произойти с человеком! Смерть — это покой и темнота.

— Зачем он это делал? — спросил Дарт Вейдер, и Алария истерично расхохоталась, хотя из ее безумных глаз брызнули слезы.

— Он называл это обучением, — хрипло ответила она, и в ее голосе проскользнула бравада, словно она хотела похвастаться чем-то. — Я была так глупа, когда захотела умереть тогда, давно, когда ты отступил… ушел во Тьму! Я позволила небытию поглотить меня и сделать беспомощной. Я не принадлежала себе, я сама от себя отказалась, и он сделал меня своей вещью. О, знал бы ты, что он делал со мной! Теперь я понимаю, — в ее голосе послышалась жестокость, — за что ты убил тускенов. Всех до единого. Тогда твоя жестокость меня ранила, и я переживала, словно… словно что-то было неправильно. Но ты сделал все правильно тогда.

— Почему тебя? — игнорируя речь Аларии, спросил Вейдер.

— А почему нет?! Он так захотел. Он сделал меня своей рабыней, подчинил своей воле.

— Он желал тебя?

— Малакор? — фыркнула насмешливо Алария. — Желал? Кого может желать брат смерти? Он ни разу не касался меня… в этом смысле. Для него не существует человеческих чувств, таких, как желание, страсть, любовь. Он мертв, Энакин. Он любит только смерть. Для него даже погружение туда, за пределы, во мрак, является не мукой, которой все страшатся, а наслаждением. Ты слишком любишь жизнь, мой Энакин, поэтому ты не смог бы найти меня там, блуждающую в темноте, а он находил. Он не боялся умереть для того, чтобы выловить мою душу из миллионов душ других умерших созданий.