Все сидящие за столом молча слушали сбивчивую речь толстяка. Только вот смотрели на него не с уважением к его богатой фантазии, а… с все возрастающим презрением.

— Ты, елда лысая, какую-то ересь нам сейчас предлагаешь, — перебил его Иван-дурак. — И если ты головой своей подумаешь, а не афедроном, то сообразишь, что трупы не просто так в печи сжигают, а чтобы Вяземская Лавра от холеры да от тифа не передохла!

Толстяк снова принялся судорожно щелкать пальцами. Но я снова сделал вид, что не заметил.

— Я не понял что-то ничего, — вытирая жирные пальцы о край скатерти, сказал Бондарь. — Пугало какое-то… Трупы… Толстый, ты о чем нам толкуешь-то? У друга своего Пугала хочешь промысел отжать, или что?

— Он мне не друг… — голос толстяка снова сорвался на писк.

— Помер Пугало, — сказал я, и множество пар глаз тут же уставились на меня. В том числе и «мой» толстяк. И глаза его выражали такой коктейль из возмущения, ярости, недоумения, паники и ненависти, что любо-дорого смотреть.

— Как помер? — спросил Иван-дурак. — Я его видел третьего дня!

— Его на пороге дома застрелили, — сказал я, как ни в чем ни бывало. — Вот этот вот самый Ореховский. — А утром пришел с каким-то бюрократом, чтобы тот ему дело передал, раз Пугало умер.

— Ах ты гаденыш мелкий! — завопил толстяк и затрясся всем телом. — Это не я стрелял!

— Конечно же ты, — беззастенчиво соврал я. — Только бюрократу ты либо денег на взятку пожалел, либо он честным оказался и помогать тебе не стал. Тогда ты меня сюда и притащил. Наобещав с три короба. Не слушайте его, уважаемые.

— Застрелил, говоришь? — холодные глаза тощего Веласкеса стали еще холоднее, прямо арктическим ветром повеяло.

— Ага, — я кивнул. — Хотел, чтобы все думали, что это тати какие-то его в ночи убили, а он, благодетель Вяземской Лавры, на себя готов взять трупный промысел. Чтобы мертвых бродяг антропомантам продавать, а мертвых девок — извращенцами всяким.

— Ишь ты, говна какая… — жирный Бондарь скривился и даже отложил в сторону копченую куриную ногу, от которой как раз примеривался откусить. — А сам-то ты чей будешь, пацан?

— Демьян Найденов, пугалов приемный сын, — отчеканил я. — Кто Вороной кличет, кто Чижиком.

— И ты тело Пугала, значит, жукнул, чтобы промысел этому лысому не достался? — прищурился Бондарь.

— Ага, — я согласно кивнул.

— Хитро, — жирдяй хохотнул и снова потянулся к одной из тарелок.

— До меня что-то не доходит, что нам этот толстый затележить пытался, — обвешанный золотом Коврига выскочил из-за стола. — Получается, он уработал приемного батю пацана и промысел его теперь пытается себе пришпилить. Да еще и уважаемых людей к своей этой мурыже приелдонить… Это ты что ли предлагаешь трупы продавать тем урюкам, что в тухлятину уд свой сувать приучены?

На толстяка было жалко смотреть. Он то бросал в мою сторону испепеляющие взгляды, то пытался делать микроскопические шаги в сторону двери, то втягивал голову в плечи, как черепаха. Его объемистый живот мелко трясся.

— Отвечай, потрох сучий! — Коврига сделал очень быстрый шаг вперед и ухватил толстяка за рубаху левой рукой. В правой блеснуло узкое лезвие, которое замерло буквально в миллиметре от глаза толстого.

— Я пришел, чтобы обсудить вопросы… — проблеял тот едва слышно. Пошевелиться он боялся, но трясло его уже так, что он в любой момент мог собственным глазом насадиться на нож Ковриги.

— Глядите-ка, вопросы обсудить… Умный какой… — Коврига неуловимым движением всадил кулак под ребра толстяку. Тот сдавленно вскрикнул.

— Раз брюхо есть, значит умный, — жирный Бондарь вытянул вверх толстый как сарделька палец. — Веласкес пурги не гонет, научную статью читал!

— А Веласкес — потому что художник? — невинно спросил я.

— Ага, художник! — Бондарь опять громогласно заржал. — Хочешь под гжель распишет, хочешь — под хохлому!

— Ты мне муть-то не гони, жирный! — не обращая ни на кого внимания наседал Коврига, потрясая перед лицом толстяка узким острым лезвием. Тот извивался, пытаясь вырваться из цепких пальцев, но получалось не очень хорошо. — Ежели каждый уд будет мокруху тут разводить без спроса, это сплошной бардак начнется!

— Ты поаккуратнее, Коврига, глаз еще поранишь человеку… — приторно-сладким голосом проговорил Веласкес.

— Да я ему не только глаз! — заорал Коврига прямо в лицо толстяку. — Я его сейчас так отъелдарю, что маруха его будет по всей Вяземской Лавре клочки собирать.

— Какая еще маруха, ты на рожу его посмотри? — снова заржал Бондарь. — Да ни одна цыпа такого близко не подпустит. Разве что он у Пугала ее хотел купить, а тот не продал. И за это тот ему пулю в лоб и пустил…

— Да что вы такое говорите?! — заверещал толстяк и попытался вырваться. Нож скользнул по его щеке, оставив длинный кровавый след. — Кому вы верите вообще? Это же Ворона! По нему желтый дом плачет, он выдумал все! А Пугало в Петергоф к тетке уехал, мы с ним третьего дня пиво пили в «Коробчонке».