Она смотрит на меня, слушает чересчур эмоциональную речь, но не перебивает, позволяет высказаться. Я, конечно, понимаю, что перегибаю, все же нужно держать себя в руках, и, наверное, будь речь о другом, я бы держал, ведь никогда излишней вспыльчивостью не отличался, да и терпения было через край. Но все это было до Ксюши.

— Я не собиралась читать тебе нотации о разнице возрасте, — наконец произносит женщина, — это последнее, что меня волнует, Егор, — удивляет меня Арина Викторовна.

— Тогда к чему этот разговор?

— А к тому, Егор, что в жизни Ксюши уже был один вот такой красивый, восемнадцатилетний мальчик, из обеспеченной семь и с, как ты выразился, крутой тачкой. Мальчик заделал ей ребенка, разбил сердце и укатил покорять столицу. Я не хочу, чтобы моя дочь снова испытала то, что испытала, и как она по ночам плачет, я тоже видеть не хочу. Она, конечно, хорошо это скрывает, но я слышала рыдания своей дочери пять лет назад, и слышала их год назад.

В общем-то ничего нового я не услышал. И без разговора этого, я прекрасно понимал, как оно было. Разве что то, что из-за меня она в подушку рыдала. Плохо, но в этом мы виноваты оба. Потому что разговаривать надо, а не женихов всяких выдумывать.

— Все, что хотел, я вам сказал, а сравнивать меня с отцом Кати не надо, у нас изначально разные вводные данные.

— Хорошо, если так, — она вздыхает, качает головой и поднимается с места. — Ладно, я тебя больше не задерживаю, иди к ней, раз уж пришел. Где детская, стало быть, знаешь, спальня Ксюши рядом.

Ничего не отвечаю, поднимаюсь следом, и иду к Александровне. На душе как-то паршиво. Подхожу к двери, прислушиваюсь к тишине за ней. Осторожно нажимаю на ручку, открываю дверь, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Александровну. Осматриваюсь в небольшой спальне, она явно поменьше будет, чем соседняя детская. Комната практически пустая. Большой шкаф у стены, кровать по середине, письменный стол в углу, да кресло большое в углу. Вот и вся мебель.

Мое внимание внезапно привлекает что-то большое и мохнатое, присматриваюсь и узнаю медведя, которого лично приволок несколько дней назад. И теперь смотрю на это чудо мохнатое, на кресле уложенное и улыбаюсь. Потому что Александровна моя его все-таки забрала. Себе забрала.

Перевожу взгляд на спящую Ксюшу, подхожу ближе, сажусь на кровать, протягиваю руку к ее лицу, просто потому что хочется, дико хочется, к ней прикоснуться. И как только касаюсь ее, чувствую исходящий от тела жар, и испарину, выступившую на лбу. Температура явно повышенная и мне это совсем не нравится. Чуть спускаю одеяло и дотрагиваюсь до тонкой, пропитавшейся потом, мокрой футболки. Да, Александровна, угораздило же тебя.

Вздыхаю, встаю с кровати и подхожу к шкафу. Не хорошо, конечно, в чужих вещах рыться и правильнее было бы позвать мать Александровны, но я ведь весь такой неправильный. Достаю из шкафа сухие вещи и возвращаюсь к кровати.

— Ксюш, — тереблю Александровну за плечо, — Ксюш, просыпайся. Ксююш.

Разбудить ее получается не сразу, она всеми силами от меня отмахивается, морщится смешно и пытается отвернуться. И когда наконец открывает глаза, не сразу понимает, кто перед ней находится.

— Т…ты? — сводит брови к переносице, щурится.

— Я, Александровна, я, — улыбаюсь своему домовенку.

— Ты что здесь делаешь? — кажется, мы окончательно проснулись.

— Как что? Лечить тебя приехал, болезную. Но давай-ка сначала переоденемся.

Ксюша

— Т…ты?

Мне кажется, что я брежу, потому что улыбающийся Волков, сидящий рядом, с моей одеждой в руках явно не настоящий. Не может он быть настоящим. Только не здесь, не в моей спальне.

— Я, Александровна.

Нет, голос совершенно точно настоящий и Егор вполне реальный.

— Что ты здесь делаешь?

— Как что? Лечить тебя приехал, болезную. Но давай-ка сначала переоденемся.

Я все еще не слишком хорошо соображаю, меня знобит, голова раскалывается так, словно ее долбят перфоратором. Ветрянка, точно, чертова ветрянка. Мне так плохо не было с тех пор…да, Господи, никогда не было. Проклятая детская болячка.

— Иди ко мне, — разбираю вкрадчивый шепот рядом.

Волков просто притягивает меня к себе, а мне, несмотря на всю паршивость моего состояния, хочется улыбаться. Вот так глупо и просто, потому что он пришел, ко мне пришел. И не нужно ему, конечно, знать о том, как одна совершенно бестолковая преподавательница литературы полночи себя накручивала, бесконечно себя ругая за непробиваемую тупость.

Он ведь мне и правда нравится, больше, чем нравится, и обманывать саму себя становится все сложнее. И вчера, после всего, что я ему позволила, захлебываясь собственными стонами, утопая в небывалом удовольствии, я и мысли не допускала, что он вот так просто меня отпустит и собственноручно доставит домой. И всю дорогу до дома я давила в себе неподдельное, горькое разочарование. Глупо? Возможно.