— Ты еще ребенок, — улыбнулся Дурсун.

— Ничего подобного!

— Молокосос!

— Неправда!

— Я же предупреждал тебя, что скажу неправду.

— Нет, ты сказал правду!

— Чем же ты недоволен?

— Ты не веришь ни во что на свете. Во что верить мне?

— Подумай и реши. Мир полон святынь.

— Я хочу верить в одну святыню!

— Вот и выбери.

— Подскажи!

— Не могу.

— Не веришь ни в бога, ни в святыню?

— Нет.

— Трус ты, ничтожество!

— Будь на свете бог, не сотворил бы он меня! Нет бога!

— Есть!

— Что ты называешь богом?

— Любовь, добро, правду, друга, мать... Ты отвергаешь все это?

У Дурсуна задрожал подбородок, глаза наполнились слезами. Он встал, трясущимися руками взял чашку и швырнул ее на стол, затем другую, третью... Потом схватил меня за грудь, встряхнул и закричал:

— Нету, нету, нету бога! Слышишь ты? Нету!

Дурсун вдруг обмяк, опустился на стул, уронил голову на руки и зарыдал... Я положил деньги на тарелку и вышел из кафе.

Лил теплый летний дождь. Я пересек бульвар и спустился к морю. В кромешной тьме вдруг блеснул луч прожектора, разорвал густую пелену дождя, скользнул по морю и неподвижно лег вдоль берега. Потом отодвинулся в сторону, к морю, пошарил по воде и погас. Я опустился па влажный песок. А море шумело, шумело монотонно, не умолкая.

— Темо! — услышал я голос Гурама. — Темо-о-о!

Я не ответил.

— Темо-о! — приближался голос.

Я скинул сорочку. По спине потекли теплые струи дождя.

— Темо! — Гурам был уже близко, я слышал его шаги. — Темо, это ты?

— Чего тебе?

— С ума сошел?!

— Садись.

— Где?

— Здесь, рядом со мной.

— Встань, ради бога. С чего это ты разделся? — Гурам взял меня за плечо. — Вставай!

— Садись, мне нужно поговорить с тобой.

— Пойдем в номер. Там поговорим.

— Гурам, ты наплюешь мне в душу? — спросил я.

— Кретин! К тому же сумасшедший!

— Я спрашиваю: наплюешь?

— Встань, а то уйду!

— Уходи!

— Что сказать Гулико?

— Скажи, что я рехнулся.

— Это ей известно.

— Скажи, что не нашел меня.

— Вставай, вставай! Некогда мне с тобой возиться! Мокну.

— Садись. Больше не намокнешь.

— Как же ты так нализался? Ведь пили наравне, черт тебя возьми! — Гурам плюнул и уселся рядом со мной. — Ну, чего тебе?

— Что делает Гулико?

— Плачет.

— Ничего, пусть поплачет. Дурсун тоже плачет.

— Кто?

— Дурсун.

— Пьяница твой Дурсун!

— Сам ты пьяница!

— Слушай, — взмолился Гурам, — что ты ко мне пристал? Себя не жалеешь — я-то при чем? Отпусти меня!

— Видел ли ты человека, который не верит ни во что на свете?

— Видел! Это ты! Плюешь на бога и на товарища, держишь меня под дождем, мучаешь человека!

— А ты веришь?

— Во что?

— Во что-нибудь?

— Как это? Что ты имеешь в виду?

— Товарища, любовь, ненависть, счастье, несчастье.

Во что ты веришь?

— Нашел же время! — вздохнул Гурам.

— Скажи, ты любишь что-нибудь? — встряхнул я его.

— Люблю, люблю, все люблю. Вино, музыку, красивых женщин. Отвяжись!

— Я серьезно спрашиваю. Отвечай!

— Дурак! Конечно, люблю! Мать люблю, отца.

— Еще?

— Люблю жизнь, радость, счастье.

— Еще?

— Еще солнце, море.

— Еще, еще?

— Тебя люблю, ирод! Вставай же наконец!

— Ты наплюешь мне когда-нибудь в душу?

— Да нет же, нет! Успокойся!

— Никогда?

— Никогда.

— А если наплюю я? Что тогда?

Гурам промолчал.

— Ну?

— Ты не сделаешь этого, — сказал он тихо.

— Допустим, сделал.

— Нет, нет!.. Не говори об этом! Не сделаешь!

— Представь себе, сделал. Что тогда?

— Тогда жди от меня ответного плевка!

— В душу?

— В лицо! В харю твою дурацкую! Понял?

— Дальше!

— Дальше, если ты еще раз заговоришь об этом, набью тебе морду! Болван! Встань сейчас же!

Я взглянул на Гурама и понял, что терпенье его висит на волоске и что, если я не замолчу, дело действительно может окончиться самым печальным для меня образом.