— Любит, наверное.

Андрей внимательно посмотрел на гостя.

— С тобой все просто, ясно… и я другой. А уйдешь, опять наплывет чертовщина всякая. Но с Любой я непременно побеседую, постараюсь.

— А как же с бренностью, суетой сует?

— Я для тебя постараюсь. Тебя беречь надо.

— От чего?

— От всего. От тебя самого, в конце концов, чтобы старел помедленней.

Он ушел от Андрея с неясным чувством грусти и облегчения. Домой вернулся засветло, и опять потянулись часы…

Звонок был настойчивый, дребезжащий, будто кто в отчаянии жал на кнопку, не веря, что ему откроют. С бьющимся сердцем Юрий вскочил с тахты и, протопав по коридору, открыл дверь. Не сразу узнал.

— Мама…

Она была так не похожа на себя в обвисшем, словно не по росту, костюмчике, в смешной шляпке — абажурчиком — с какой-то цветочной блямбой.

Он суетился, отнимая у нее то плащ, то сумочку, не находя им места.

— Ну? — Мать улыбнулась, глядя на него снизу вверх. И он растерянно улыбнулся в ответ. Она показалась ему очень маленькой, совсем старушкой. Всего три года прошло, как они расстались, в памяти мама оставалась такой же, как в день его отъезда с последних каникул на заводскую практику, — величаво-хрупкой, моложавой. Она была сильной женщиной и, когда ей бывало трудно, улыбалась, а когда очень трудно — смеялась. На похоронах отца не пролила ни слезы, лицо ее было каменным. И все такое же молодое. А сейчас перед ним была старая женщина в мешковатом костюме.

— Ну, здравствуй…

Она протянула руку, и он пожал ее. Сколько помнил мать, она всегда была сдержанной, это в ней осталось. А в остальном…

Надо было что-то говорить, а он молчал, казнясь, что так и не выбрал времени съездить домой, погостить. То не давали отпуска, вернее, сам не смог взять — перегрузка. В прошлом году увязался с ребятами в турпоход на Кавказ. А она ждала, наверное… Колючая жалость подступила к горлу.

Не отпуская руки, он повел мать в комнату.

— Как… откуда? — спросил он. — Даже не написала, что едешь… Я сейчас поставлю чай… Минуточку…

— Я тебе писала.

— Отвечал на письма. А вот что едешь…

Она неловким, угловатым движением сняла дурацкую свою шляпку, сказала тихо:

— Письма твои, последние… Что-то в них меня встревожило, вот я и заехала. Путевку дали в гороно. В Крым. Взяла билет с пересадкой, у меня два часа, не думала, что застану, время рабочее.

— Я болею, так, самую малость, уж выздоравливаю. Грипп.

Она все смотрела изучающе, участливо, с какой-то даже ревностью, не спуская с него темных строгих глаз.

— Ты очень изменился.

— А ты нет!

— И дело не в болезни, я поняла по твоим письмам. Наспех, словно на ходу, без прежней спокойной логики. Трудно тебе?

— Нет, что ты.

— Ничего не скрываешь?

— Что мне скрывать.

— Может, любовь? — И рассмеялась нарочито. — Или что с работой?

— Немного с работой. Совсем немного.

— Я так и поняла, — вздохнула она. — Ты, конечно, мне ничего не расскажешь. Весь в отца. Наверное, мне надо было немножко иначе тебя воспитывать. — Она потеребила его за чуб и тут же, словно застеснявшись, отдернула руку.

Он принес чайник, вывалил на стол свои запасы — отыскался в буфете кусок «Сюрприза», любимый мамин торт.

— Ну что ты терзаешься? Как еще надо было воспитывать?

— Уж не знаю. Может быть, почаще бывать вместе, водить в кино, в театры, быть ласковей. А у меня не было на это времени, не хватало. Сам знаешь. Все отнимала школа. И отец. Вот ты и вырос нелюдимым…

— Хочешь клюквы? Совсем забыл.

— Нет… Хочу, пожалуй.

Странно выглядела со стороны эта встреча — на два часа во время пересадки. Мать даже не сбросила жакет, отмахнулась, когда он стал застилать для нее топчан: некогда отдыхать. И он подумал, что выглядит не очень-то радушным, внимательным, но ничего поделать с собой не мог, не мог настроиться на веселый лад, избавиться от тяжести, и это, наверное, было написано у него на лице.

— Ты ешь, ешь… Я тебе на дорогу еще денег подкину. Вот, зарплата нетронутая.

— В самом деле серьезные неприятности? Совсем осунулся.

— Да, не клеится с полупроводником.

— А тебе, как всегда, больше всех надо. Ну, ясно. А что… только не прими за пустое любопытство, просто хочется знать, какого рода неприятности, ты чем-то рискуешь?

— Вроде этого… Страдает дело, а вокруг стена.

— И ты ломишься… Да, весь в отца. — Она робко подняла глаза, сказала неуверенно: — Может быть, стоило поговорить с твоим начальником по душам… Как его — Грохот? Ты же писал, неплохой парень. Откройся, попроси совета.

«До чего же она наивна, все по школьной мерке».

— Да… да… — машинально повторил он, а мать только вздохнула.

Он поднял голову и даже вздрогнул от неожиданности — уж очень непривычны были ее помолодевшие от слез глаза на красивом когда-то лице. Она подняла голову и, слегка мотнув ею, улыбнулась:

— Юра, в Ленинграде заводы не хуже.

— Ты могла бы ко мне переехать. Квартиру дадут сразу, я же писал тебе.

— Там привычней. Там отец…

Он на миг представил себя строчащим заявление об уходе, уложенные в чемодан пожитки. А Шура… Ну, тут-то все кончено. И все-таки нет, не смог бы вот так собраться и уехать — словно вместе с этой холостяцкой комнатушкой, заводом, лабораторией он вырвал бы из себя сердце и тоже оставил здесь. Вместе с заявлением.