Магдауль взглянул на стол, и у него потекли слюни. Там в большом светлом стакане ядовито поблескивала водка, обещая вселить веселье, утихомирить боль в голове, изгнать тошноту и жажду. Трясясь и жалобно мыча, словно нищий за подаянием, грязный и оборванный, подполз он к столу.

— Не буди лешего, всю ночь не дал спать, — хозяйка толкнула к краю стола стакан с водкой.

Магдауль, морщась, со стопом опрокинул его и снова ткнулся под стол, где, охраняя покой Короля, лежал его лохматый Тунгус.

…— Эй, ядрена мать, подымайсь!.. Собаки зверя облаяли! — услышал сквозь сон Магдауль.

Таежник с трудом открыл глаза и приподнял голову.

Над ним — Король. Небольшие, мутно-серые хмельные глаза ободряюще смеются и заговорщицки подмигивают.

Короля не узнать!

— Уй, паря, Король, ты? Однако сон вижу, а? — Магдауль снова уронил голову.

Король — мужик задиристый и куражливый. Не дай бог, если выйдет он из Подлеморья с хорошим промыслом: надоест с пьянством и дебоширством и родне и соседям. Пока не пропьет всех соболей — не успокоится. А протрезвится — добрейший человек. Если и укорят его, он удивленно раскроет светло-серые глаза, улыбнется виновато: — «Эка грех какой! Пошто не отбуцкали как след? Это тунгусска кровь взыграла. Бабка-то моя тунгуска, из самагирского роду была выкрадена. А деда и вовсе неча хвалить — жива каторга… Борони бог, каких я кровей! Ишо ладно, што умею совладать с собой. Простите уж Короля дикова».

Липистинья сегодня утром стаскала на себе Короля в баню, отхлестала огненно-горячим березовым веником, отмыла полугодовую грязь. Надела на него голубую чесучовую рубаху, натянула новенькие плисовые штаны и сама же обула в добротные, с блестящими пряжками ичиги.

…Магдауль не может поднять голову. Белый свет кажется ему темно-багровым жарким месивом, в котором он беспомощно купается, и кажется ему, что вот-вот он погрузится в эту пучину и подохнет, словно волк, сожравший кусок мяса, начиненный стрихнином.

— Ох, Король, издохну, м-м! — мычит эвенк.

— Вот ведь шаманско отродье!.. Душа-то, поди, из ада в рай просится? — смеется Филантий.

— Аха, паря, дай глотку мочить.

— Нет, сначала умой рожу, седни масленица — христиане блины лопают!.. Э, паря, забыл! Баня горяча, иди мыться. Липистинья, дай-ка чего-нибудь из одежки!

Кое-как очухался Магдауль в предбаннике.

— Тьфу, язва! Чуть не издохла, — отплевывается таежник.

Но когда, переодевшись в чистую одежду, перешагнул порог празднично убранной русской избы, он сразу же почувствовал, каким тяжким грузом давила на него и сковывала все его тело многолетняя грязь.

Все еще у печки суетилась разрумянившаяся хозяйка.

— Огде Король?

— Уехал гостей звать.

На миг на Магдауле остановились две черные смородинки и от удивления расширились.

— Гляньте-ка, девоньки! Да он мужик-то еще какой бравенный! — вырвалось у хозяйки.

— Какой девка? Какой мужик? — не поняв смысла слов ее, удивленно переспросил таежник.

— Вот те и какая девка!.. Седня ужо попадешься в капкан. Молодых баб у нас хватает… война. — Липистинья тяжело вздохнула, вся сморщилась и заплакала: — Братку мово тоже убили…

У Магдауля неприятно заныло сердце, стало жалко Липистинью, у которой цаган-хан угнал невесть куда единственного брата, и там его убили. Зачем цаган-хан Никола воюет?.. Заставляет убивать людей… Зачем? Чего хану Николе не хватает?.. Земли, что ли, не хватает… Ехал бы к нам, эвон сколь ее в сонной дреме лежит, места всем хватит.

— Ha-ко, разговейся блинчиками! — услышал Магдауль голос хозяйки и очнулся от раздумий.

Горячие, испеченные из первача — крупчатки на топленом масле — блины показались Магдаулю такими же мягкими и нежными, как олений язык. Он долго причмокивал и хвалил хозяйку.

— О-бой! ца-ца-ца!.. Такой хлеб я не ела!.. Совсем не ела!.. Кака ты мастер! Ца-ца-ца!..

— Ой, расхвалил до небес! Да у нас в деревне есть бабы, куда лучше меня пекут. Небось твоя-то баба лепешки печь тоже мастерица?

— Мою бабу медведь давила… Хоронил ее. Парень растет.

Липистинья поспешно перекрестилась.

— Царство небесное ей! А пошто не женишься-то?

— Калым надо платить, моя деньги нету… ничо нету…

— A-а, вон оно как, — хозяйка сокрушенно покачала головой и задумалась. «Мужик могутный, лицом чистый… ежели обиходить доброй бабе да слаще обласкать, он таким станет — приходи кума любоваться… Мой Филантий баил про него, что он на промыслу удалый и характером мягкий… Лонись [2] в Онгоконе на рыбалке Верка вывихнула ногу, а вправить-то и некому. Туды-сюды покидались, да спасибо подвернулся этот тунгус. Он так ловко наладил ногу бабе, что она и не охнет до ся пор. Теперь у Веры Магдауль и в песнях и в сказках… А что, если Верке за него выйти взамуж? В самом цвету овдовела баба. Того и гляди, что пойдет по рукам. Как встретит мужика, так маковым цветом и разгорится, в глазах бесенята пляшут. А им, кобелям, тово и надо…»

В избу вбежали раскрасневшиеся мальчишки. У обоих глаза, как и у матери, — черные смородинки. Заячьи шапчонки от частых драк изодраны, залатанные курташки все в дырах, а из нерпичьих унтов торчат соломенные стельки.

— Садитесь жрать, пока отца нет, — скомандовала мать.

Мальчики быстро сбросили свои лохмотья в угол и дружно уселись за стол.

— Сопли утрите, черти! — ворчит мать, подавая блины.

Ребятишки, обжигаясь, жадно уплетают вкусную стряпню и искоса посматривают на Магдауля.