И все же та единственная женщина, которая невольно заставила меня застонать, только сняла сандалии.

Я попытался развязать шнурки на ботинках. Хуже меня никто из женихов не запутывался. Один башмак я снял, но другой затянул еще крепче.

Я сломал ноготь об узел и в конце концов стянул башмак не развязывая.

Потом я сорвал с себя носки.

Мона уже сидела, вытянув ноги, опираясь округлыми руками на пол сзади себя, откинув голову, закрыв глаза.

И я должен был совершить впервые… впервые, в первый раз… господи боже мой…

Боко-мару.

Это сочинил не Боконон.

Это сочинил я.

– Теперь тебе легче говорить со мной? – спросила Мона.

– Будто мы с тобой тысячу лет знакомы, – сознался я. Мне хотелось плакать. – Люблю тебя, Мона!

– И я люблю тебя. – Она сказала эти слова совсем просто.

– Ну и дурак этот Фрэнк.

– Почему?

– Отказался от тебя.

– Он меня не любил. Он собирался на мне жениться, потому что «Папа» так захотел. Он любит другую.

– Кого?

– Одну женщину в Илиуме.

Этой счастливицей, наверно, была жена Джека, владельца «Уголка любителя».

– Он сам тебе сказал?

– Сказал сегодня, когда вернул мне слово, и сказал, чтобы я вышла за тебя.

– Мона…

– Да?

– У тебя… у тебя есть еще кто-нибудь?

Мона очень удивилась.

– Да. Много, – сказала она наконец.

– Ты любишь многих?

– Я всех люблю.

– Как… Так же, как меня?

– Да. – Она как будто и не подозревала, что это меня заденет.

Я встал с пола, сел в кресло и начал надевать носки и башмаки.

– И ты, наверно… ты выполняешь… ты делаешь то, что мы сейчас делали… с теми… с другими?

– Боко-мару?

– Боко-мару.

– Конечно.

– С сегодняшнего дня ты больше ни с кем, кроме меня, этого делать не будешь, – заявил я.

Слезы навернулись у нее на глаза. Видно, ей нравилась эта распущенность, видно, ее рассердило, что я хотел пристыдить ее.

– Но я даю людям радость. Любовь – это хорошо, а не плохо.

– Но мне, как твоему мужу, нужна вся твоя любовь.

Она испуганно уставилась на меня:

– Ты – син-ват.

– Что ты сказала?

– Ты – син-ват! – крикнула она. – Человек, который хочет забрать себе чью-то любовь всю, целиком. Это очень плохо!

– Но для брака это очень хорошо. Это единственное, что нужно.

Она все еще сидела на полу, а я, уже в носках и башмаках, стоял кад ней. Я чувствовал себя очень высоким, хотя я не такой уж высокий, и очень сильным, хотя я и не так уж силен. И я с уважением, как к чужому, прислушивался к своему голосу.

Мой голос приобрел металлическую властность, которой раньше не было.

И, слушая свой назидательный тон, я вдруг понял, что со мной происходит. Я уже стал властвовать.

Я сказал Моне, что видел, как она предавалась, так сказать вертикальному боко-марус летчиком в день моего приезда на трибуне.

– Больше ты с ним встречаться не должна, – сказал я ей. – Как его зовут?

– Я даже не знаю, – прошептала она. Она опустила глаза.

– А с молодым Филиппом Каслом?

– Ты про боко-мару?

– И про это, и про все вообще. Как я понял, вы вместе выросли?

– Да.

– Боконон учил вас обоих?

– Да. – При этом воспоминании она снова просветлела.

– И в те дни вы боко-марничаливовсю?

– О да! – счастливым голосом сказала она.

– Больше ты с ним тоже не должна видеться. Тебе ясно?

– Нет.