«Ну что ж‚ проговорил он про себя,ну что ж.. Надо ведь работать… как же иначе…»

Трамвай был переполнен. Сколько Евлампьев помнил, он всегда в эту пору бывал переполнен: плотно забитый проход, утрамбованные входные площадки, выпирающие наружу из дверей спины — сейчас это стало называться час пик. Конец, в общем, рабочего дня…

Его самого хлынувшая в раскрывшиеся двери толпа внесла в середину вагона, места не досталось, ну да это уже было не самое страшное — главное, попал внутрь.

Его обернуло лицом в сторону завода — и за окнами бежал привычный, все тот же почти, что и сорок с лишним лет назад, пейзаж: забор, забор, забор за реденькой полосой оставленного невырубленным сосняка, дощатый, черный от ветров ин дождей, и лишь в тех местах, где обвалился или совсем прогнил, замененный пупырчатыми бетонными секциями. Сосны давно уже не росли, верхушки их обглодало дымом, и каждое дерево было словно бы увенчано корявой разлапой короной.

Евлампьев любил именно эту сторону пути: облик той, другой, все минувшие годы потихоньку-помаленьку, незаметно-незаметно менялся, пока от прежнего ничего не осталось — был пустырь, потом сады, потом снова пустырь, и наконец все застроилось жилыми домами,сторона же завода напоминала о молодости, о тебе, двадцатилетнем почти, когда все было впереди, вольно, просторно, крепко и ясно…

По дороге рядом с трамвайным путем, обгоняя трамвай, тяжело шлепая шинами, прокатнл троллейбус. Елена, та ездила всегда, и к ним, и от них, троллейбусом — что от троллейбусной остановки, что от трамвайной до ее дома было одинаково, и она предпочитала безрельсовый транспорт. Но Евлампьеву на трамвае казалось удобнее, спокойнее, троллейбусную линию провели где-то лишь году в шестьдесят пятом, и он к ней так окончательно и не привык.

Остановки за три до вокзала трамвай начал разгружаться, к вокзалу подошел почти пустой и от вокзала снова начал заполняться. Евлампьев сел. Проплыл мимо дом, в котором жили сестра Галя с Федором, толстостенный, с высокими окнами, с лепными балконами и башенками наверху, году в пятьдесят пятом, кажется, его построили, «сталинского» еще стиля. У Елены квартира почти в таком же. Без башенок уже и без лепки, но еще с высокими потолками, а это-то и главное. Хорошая квартира… Жаль, конечно, что тогда она не захотела жить вместе, настояла разменять прежнюю квартиру, но, живи вместе, она бы; конечно, не сумела так быстро получить нынешнюю: все-таки за то, что ей давали эту двухкомнатную, она отдавала свою однокомнатную. Хорошая квартира… Если б еще только телефон.

Трамвай уже миновал зданне горисполкома с долгим бронзовым шпилем, завернул, громыхал мимо первого послевоенного «высотного» здания в городе, девятиэтажного «Дома быта», выстроенного где-то. в самом начале шестидесятых, и Евлампьев слохватился, что скоро ему уже сходить. Он поднялся, стал пруталкиваться к выходу и к нужной остановке как раз достиг его.

Дверь открыл Виссарион. Глаза у него были красные, с опухшими веками, сегодня он, видимо, не брился — на щеках серо и неопрятно проступала щетина. Над переносицей у него двумя стрелками стояли мучительные складки, губы были твердо подобраны, и от услов их тоже шли складки.

Маши с Еленой не было. С пяти до семи в больнице разрешалось посещение, и они пошли туда, надеясь, кроме того, поговорить еще с дежурным врачом, узнать о результатах анализов. А Виссарион вот остался ждать его, Евлампьева.

— Проходите, Емельян Аристархович,— позвал он Евлампьева за собой в большую, их с Еленой, комнату.

Окна квартиры приходились на западную сторону, садившееся, низкое солнце пробивало комнату лучами до самой дальней стены, и все в ней было сейчас ярко и словно бы празднично. Играло, блестело ослепитель; но лаком темное дерево «стенки», блестела ее желтая металлическая отделка, и даже махристая желтая ма: терия, которой были обтянуты кресла — подле массивного журнального стола с окантовкой из того же жел» того металла, — играла в этих солнечных лучах словно парчовая.

Евлампьев сел в кресло, положил руки на широкие мягкие подлокотники и покачал головой:

— Ревматическая атака… в тринадцать лет… Боже мой…

Он говорил это для себя — эти слова звучали в нем весь нынешний день, с того телефонного звонка Маши, — и, произнося их сейчас, он не глядел на Виссарнона.

Но Виссарион отозвался.

— Да‚ — сказал он.— Скверно. Я в институте посмотрел в Медицинской энциклопедии — ничего хорошего. Правда, может вроде бы пройти даже и бесследно, если вовремя начато лечение и потом режим соблюдается… — Он стоял возле своего рабочего письменного стола, спиной к нему, и, говоря, похлопывал снизу по выступавшему краю столешницы.

Эта часть комнаты, с его рабочим столом, выглядела совершенно по-иному, чем та, со «стенкой». Стол был с отскочившей там и сям фанеровкой, с рассевшимися и оттого не закрывающимися до конца дверцами тумб, над ним, зажимая его со всех сторон, постуденчески висели разномерные, разномастные полки с тесно упиханными книгами, за стекла полок так же по студенчески были втиснуты дореволюционные саге розае с портретами Леонида Андреева, Федора Сологуба, Горького, Гумилева, Блока…

— Но от чего же у нее… что за причина? — проговорил Евлампьев, недоумевающе разводя руками.

— Да кто ж его знает… — Виссарион пожал плечами, оттолкнулся от стола, прошелся по комнате, включил телевизор.Ну, вообще-то она холодной воды выпила. У них физкультура была, в баскетбол играли, вспотела — и выпила…

— Ну да,— сказал Евлампьев.— Это я знаю.

— Ну и все. Вроде ничего больше…Виссарион постоял еще молча, пошевеливая большими пальцами сцепленных у груди замком рук, и расцепил их.— Я, Емельян Аристархович, вы знаете, пойду ужин готовить, не могу я что-то без дела… а вы пока телевизор вот посмотрите.