Когда я подошел сзади к коттеджу — деревянные стены, соломенная крыша, — то остановился, ошеломленный тем, что теперь смог разглядеть. На перекрещенных веревках позади коттеджа и по обе стороны от него висела обувь. Деревянная и парусиновая, сандалии и туфли. Одна из веревок прогнулась под тяжестью замшевого ботинка с серебряными пряжками. Был ли это семимильный сапог, как в старых сказках? Мне он определенно показался таким. Я подошел ближе и протянул руку, чтобы дотронуться до него. Кожа была мягкой, как масло, и гладкой, как атлас. Создан для дороги, подумал я. Создан для Кота в сапогах. Где же второй?

Словно под воздействием этой мысли задняя дверь коттеджа открылась, и оттуда вышла женщина, держащая второй ботинок, пряжки которого поблескивали в мягком свете пасмурного дня. Я знал, что это женщина, потому что на ней были розовое платье и красные туфли, а еще потому, что ее грудь выпирала из-под лифа, но ее кожа была грифельно-серой, а лицо жестоко обезображено. Это выглядело так, как если бы ее черты нарисовали углем, и какое-то злое божество потерло их рукой, размазав и размыв почти до неузнаваемости. Ее глаза превратились в щелочки, как и ноздри. Ее рот представлял собой безгубый полумесяц. Она заговорила со мной, но я не мог разобрать, что она сказала. Очевидно, ее голосовые связки были так же изуродованы, как ее лицо. Но безгубый рот безошибочно изогнулся в улыбке, и возникло ощущение — волна, если хотите, — говорящее, что ее можно не бояться.

— Хизз, хазз! Аззи? Мен? — она дотронулась до ботинка, висящего на веревке.

— Да, очень мило, — сказал я. — Вы меня понимаете?

Женщина кивнула и сделала жест, который я хорошо знал: круг из большого и указательного пальцев, что означает «оки-доки» [142] почти во всем мире (за исключением тех нечастых случаев, когда всякие имбецилы демонстрируют его в значении «власть белым»). Она издала еще несколько шипящих звуков, а потом показала на мои теннисные туфли.

— Что?

Она сорвала ботинок с веревки, где он удерживался двумя деревянными прищепками — старомодными, без пружин. Держа ботинки в одной руке, другой она указала на мои теннисные туфли и снова на ботинки. Может быть, спрашивала, не хочу ли я поменять их на свои.

— Был бы рад, но они мне не подходят по размеру.

Пожав плечами, она повесила оба ботинка на веревку. Другая обувь — в том числе одна зеленая атласная туфелька с загнутым носком, как у калифа, — качалась и вертелась на легком ветру. Глядя на почти стертое лицо женщины, я почувствовал легкое головокружение. Я пытался увидеть ее черты такими, какими они были раньше, и мне это почти удалось.

Она подошла ко мне ближе и понюхала мою рубашку своими ноздрями-щелками. Потом подняла руки к плечам и помахала ими.

— Я не понимаю.

Подпрыгнув, она издала звук, который в сочетании с тем, как она обнюхивала меня, прояснил ситуацию.

— Вы имеете в виду Радар?

Она кивнула так энергично, что ее редеющие каштановые волосы взметнулись вверх. Звук, произнесенный ею, звучал как «гозз-гозз», что было довольно близко к «гав-гав».

— Она у меня дома.

Кивнув, она приложила руку к груди над сердцем.

— Если вы имеете в виду, что любите ее, то я тоже, — сказал я. — Когда вы видели ее в последний раз?

Обувщица посмотрела на небо, казалось, что-то прикидывая, потом пожала плечами:

— Даззо.

— Если это значит «давно», то, должно быть, так и есть, потому что она уже старая. Сейчас она уже не может прыгать. А мистер Боудич… Вы ведь знали его? Если вы знаете Радар, вы должны были знать и мистера Боудича.

Она кивнула с той же энергией, и остатки ее рта снова выгнулись в улыбке. У нее почти не было зубов, но те, что остались, выглядели очень белыми на фоне ее серой кожи.

— Ари-ззан.

— Адриан? Адриан Боудич?

Она кивнула так сильно, что едва не свернула шею.

— Но вы не знаете, как давно он был здесь?

Она посмотрела на небо, потом покачала головой.

— Радар тогда была молодая?

— Ззе-но.

— Щенок?

Новый энергичный кивок.

Она взяла меня за руку и потащила за угол. Мне пришлось поднырнуть под другой ряд болтающихся ботинок, чтобы не зацепиться головой за веревку. Там был клочок земли, весь перекопанный и разрыхленный, словно она собиралась что-то на нем посадить. Рядом стояла маленькая ветхая тележка, опирающаяся на пару длинных деревянных ручек. Внутри лежали два холщовых мешка, из которых торчала какая-то зелень. Женщина опустилась на колени и жестом попросила меня сделать то же самое.

Мы посмотрели друг на друга. Ее палец двигался очень медленно и нерешительно, пока она выводила на земле буквы. Пару раз она остановилась, наверное, вспоминая, что идет дальше, потом снова начинала писать.

«Была очнь хороша жизь»

А потом, после еще более продолжительной паузы — вопросительный знак.

Я непонимающе покачал головой, тогда женщина встала на четвереньки и снова издала свой вариант лая. Тогда я понял.

— Да, — сказал я. — У нее была очень хорошая жизнь. Но теперь она старая, как я уже сказал. И у нее не… не все хорошо.