Шрифт:
Такого выхода не нашли ни великий князь, ни Паскевич. Прибегли к простому способу — репрессиям. Поскольку офицеры полка в знак протеста решили выйти в отставку, то командование выделило «зачинщиков» и наказало их переводами в армию и увольнениями.
В отличие от Константина Николай — с его принципиально деспотическим мировосприятием — остро понимал политический смысл дуэли. Не последнюю роль тут сыграл его позор двадцать второго года. И когда, уже будучи императором, он декларировал: «Я ненавижу дуэли; это варварство; на мой взгляд, в них нет ничего рыцарского», — то это, помимо всего прочего, был запоздалый ответ на требование лейб-егерских офицеров, на вызов капитана Норова. И осуждение в 1826 году Норова, давно отошедшего от активной деятельности, тоже было ответом…
Уже летом двадцать пятого года, незадолго до восстания, узнав о дуэльной истории в Финляндском полку, Николай сказал (известную нам фразу): «Я всех философов в чахотку вгоню». Дуэль для него была проявлением ненавистной стихии нерегламентированного поведения и мышления — одним словом, философии.
Подавив мятеж, организованный неукротимым дуэлянтом Рылеевым, Николай после вступления на престол ничего не прибавил к антидуэльному законодательству. Он считал, что имеющихся законов достаточно. Но его отношение к поединкам сразу же стало широко известно.
Пушкин писал из Москвы в Тригорское Прасковье Александровне Осиповой 15 сентября двадцать шестого года: «Много говорят о новых, очень строгих постановлениях относительно дуэлей и о новом цензурном уставе». Для Пушкина лишение дворянина права дуэли и цензурное стеснение мысли стояли рядом…
У нового императора в вопросе о дуэлях нашлись бескорыстные союзники, воспрянувшие духом в этой новой атмосфере.
В ноябре двадцать шестого года, вскоре после пушкинского письма, вышла в свет анонимная брошюра под названием «Подарок человечеству, Или Лекарство от поединков», отпечатанная в типографии Императорского воспитательного дома. На титульном листе значилось: «Посвящается нежным матерям (от родителя же)».
«Родители!
Великий государь наш и Отечество вопиют к вам гласом мудрости, гласом совета, обратить внимание ваше на коренное домашнее воспитание детей ваших, без чего никакие усилия одного правительства не в состоянии отвратить возродившееся зло самонадеянности и вольнодумства века сего.
Стихийная мысль, заключающая в себе зародыш буйства, есть защищение себя самим собою, не правами, не законами, а поединком или лучше назвать привилегированным убийством себе подобного.
Прилагаемая мною при сем выписка исторических событий, даст вам некоторый способ с сосанием молока ребенка вашего внушить ему все омерзение к поединкам. Приговор строгий против ложного понятия о чести; примеры исторические, освященные волею и разумом самодержавных особ, отцов своих народов и без сомнения согласно с волею и мудрою дальновидностью и нашего Отца Отечества; все сие вместе будет служить подкреплением нравоучению вашему… Употребите сие как предупредительное средство против эпидемической болезни вдали грозящей детям вашим.
Все примеры, которые «родитель же» приводит далее, сводятся к противопоставлению воинской добродетели и дуэльной кровожадности — так сказать, целесообразно государственного и бессмысленно личного аспектов храбрости.
Однако главным в брошюре было обличение дуэльной идеи как «стихийной мысли, заключавшей в себе зародыш буйства», сопряжение ее с «возродившимся злом самонадеянности и вольнодумства века сего».
Брошюра вышла через три месяца после казни лидеров тайных обществ.
Аноним прямо указывал на связь поединков с мятежом…
Никто из российских монархов после Петра не высказывал так резко свою ненависть к дуэльной идее, как Николай. Он не предполагал еще в двадцать шестом году, что ему и не понадобится ужесточать наказания за поединки или же карать по всей строгости имеющихся суровых законов.
Сама реальность царствования, сама атмосфера его, определившаяся к концу тридцатых годов, оказалась лишена того кислорода, который поддерживал пламя чести, то есть придавила ту среду, в коей и возникали по-настоящему опасные — идейные — дуэли.
И нужна была «тайная свобода» Пушкина, чтобы на исходе последекабрьского десятилетия, стоя над могилой дворянского авангарда, отчаянным усилием на миг соединить прервавшуюся связь времен.
Конец генерала Киселева
…Ожидать кровавых событий.
Люди с пронзительным ощущением совершающихся перемен — Пушкин и Вяземский — понимали это. Но реагировали по-разному.
Понимал и печальный Сперанский.
И только Киселев, уверенный, что выиграл свою головоломную игру с левыми и правыми, полон был надежд. Он не видел, что вельможная бюрократия, венчающая аппарат, уже нашла и отработала способы для перемалывания любой реформы, идущей против ее интересов. Он не видел, что момент высочайшего взлета его карьеры становится началом падения его идеи. Он-то шел вверх по холодным ступеням, но идее суждено было отстать и остаться далеко внизу.