— Можешь ему об этом написать. Только поймет ли он, что хоть наше партизанское движение было таким же, как в ущельях и лесах Бретани во времена первого консула, и бунт против насилия мало чем отличался от вашего, но его «белые» и мои не похожи друг на друга.

— Не похожи, — подтвердила Анна.

— И хотя ты так легкомысленно делишь всех людей на «белых» и «красных», как, вероятно, это делают все твои близкие на армориканском побережье, слушая тебя, я снова чувствую запах илжицких сосен и вижу дымы лесного бивака, где я последний раз видела отца. Мой дед Марковский, ты знаешь, тот, который умер на девяносто третьем году жизни, никогда не мог примириться со смертью своего единственного сына. Сам он в восстании участия не принимал, был уже стар для этого. Так вот он… он, который пережил обоих — сына и внука — почти на тридцать лет, до конца не мог забыть, а вероятно, и простить этого самоубийства. И до последних дней своей жизни, долгой, буйной, упрямой, был «белым». Как Ианн ле Бон.

— Святая Анна Орейская! — не выдержала Анна. — Я хотела бы видеть выражение его лица, когда он прочтет в Вириаке мое письмо и узнает, что в этой Varsovie, от поездки куда он меня отговаривал, были и есть люди, правда, иные «белые», не такие, как он, верные себе, неуступчивые, хранящие верность прошлому.

— И очень-очень старые… — закончила шепотом дочь одного из последних повстанцев на сандомирской земле.

Когда спустя некоторое время Анна пересказала Адаму свой разговор с прабабкой, он так удивился, что попросил ее снова все повторить.

— Она тебе это сказала? Сама? Не могу себе представить! Она никогда не вспоминает об этой истории, слишком она тяжела для нее, пожалуй, даже трагична. Ведь ее отец, полковник, показал себя человеком колеблющимся, а может, просто чересчур скептичным. Возможно, он боялся не только каторги, но и того, что его заставят давать показания, думаю, больше всего боялся собственной слабости. Она хорошо знает, что падали духом только некоторые, большинство пошли в ссылку, а Оскара Авейде, который на следствии говорил слишком много, современники и внуки ссыльных назвали предателем. Никогда при ней не называй имени Оскар.

Помолчав, Анна спросила:

— Она… Все же она его осуждает?

— Похоже, что да. И, возможно, поэтому старается быть смелой и энергичной за двоих. Буня об этом никогда не говорит, хотя я знаю от моего отца, что бессонные ночи она проводит также и в молитвах за… за всех самоубийц. А значит, и за него?

— Mon Dieu! — вздохнула Анна-Мария, которая вскоре должна была называть маршальшу своей прабабкой. — Выходит, и она страдает? А я думала, что она только тешится своим долголетием, своей стойкостью. Оказывается, она страдает, и уже столько лет, как и другие? Как все люди?

Следующие недели Анна прожила как во сне, хотя это было время, когда ей казалось, что наконец-то она сама решает и делает то, чего на самом деле хочет. После свадьбы Эльжбеты, которая переехала с мужем в Катовицы, она отправилась с Данутой в летний лагерь на берегу моря и научилась от девочек из ее класса больше, чем они от нее, хотя в Ястарню она поехала для того, чтобы подготовить некоторых из них к переэкзаменовке по французскому языку. Это было время их вынужденной разлуки, потому что Адам поехал сначала на какой-то съезд, а потом был послан институтом на длительную практику в Вену. Пани Рената все еще делала вид, будто ничего не знает, и рассчитывала на то, что разлука и время ослабят их чувства. На самом деле все было иначе: они писали друг другу каждый день, и по утрам, сидя на пляже, Анна-Мария не могла дождаться обеда, после которого ученицам раздавали почту. А вечером она писала длинное любовное письмо на прекрасном школьном французском языке и сама бежала на почту, чтобы отправить его в тот же день. Ей казалось, что таким образом она сокращает время путешествия плотно исписанных страниц и обеспечивает им безопасность. Скоро при виде красного почтового ящика, возле которого они проходили, осматривая достопримечательности Гельской косы, у нее замирало сердце, будто пред ней представал ее Адам. Когда же они проходили через деревню и Анна-Мария не видела красного пятна ни на одном из домов или на углу улицы, она с грустью думала о том, что здесь нет почты и, значит, нарушена связь между ней и Веной. Как-то раз, потерявшись в Пуцке, на вопрос воспитательницы, почему, вместо того чтобы пойти с ними, она пошла в направлении площади, Анна объяснила это своей невнимательностью, но сама прекрасно знала, что побежала на площадь в надежде увидеть здание почты или хотя бы прикрепленный к какому-нибудь дому ящик, красный ящик. Только удивленные глаза девочек и любопытство Дануты заставили ее осознать странность своего поведения. Это уже была навязчивая идея, летний отдых превратился в неустанное ожидание писем, она жила в постоянном напряжении. Чтобы избавиться от этого наваждения, она возвращалась с пляжа вместе со всеми, не думая о том, получит ли она сегодня длинное письмо с иностранной маркой или ей придется удовлетвориться несколькими словами, написанными на почтовой открытке. Иногда это ей удавалось, но обычно она обманывала сама себя и искала повод, чтобы пораньше уйти с пляжа. А ведь Анна должна была признать, что ни в Ла-Боле, ни среди скал Пулигана она не видела такого чистого песка, такого прекрасного широкого пляжа, без острых ракушек и гравия. Здесь не было отливов и море всегда лежало рядом, ударяясь о песчаный берег пенистой волной. После Атлантики — ветряной и холодной — Балтика показалась ей более теплой, море реже хлестали штормовые вихри, и оно было не таким опасным, с ней не могло тут случиться того, что в Бретани. Она отплывала только на такое расстояние, с которого могла в любой момент вернуться — в полной безопасности. Анна снова радовалась, что находится у большой воды, что видит солнце, покрывающее серебром гривы волн, и слышит крики чаек. И все же она считала дни, оставшиеся до возвращения, и, оказавшись наконец-то у пани Алины, в ее библиотеке, обрадовалась пыльным стеллажам больше, чем радовалась волнам прибоя на Гельской косе.

Как-то раз, еще до возвращения Адама, пани Алина, увидев ночью свет в ее комнатке, приоткрыла дверь, но Анна так была поглощена чтением, что даже не заметила, что кто-то вошел. Стены тевтонского Мальборка — неизвестно почему — напоминали ей оборонительные стены Геранда, а битвы польских рыцарей с врагом, который искоренял древние обычаи и навязывал Поморью чужой язык, — кровавую борьбу шуанов, стремящихся защитить собственные права и даже языческие обряды, а прежде всего сохранить язык кельтов, осевших много веков тому назад в Арморике.

Пани Алина присела на край кровати и осторожно положила ладонь на открытую книгу. Она не сердилась, как в Батиньоле tante Люси, на то, что Анна читала до поздней ночи. А просто спросила — раз Анна так любит книги, — не могла бы она сейчас, в августе, полдня помогать в библиотеке, тогда нагрузка у пани Алины будет меньше и она сможет немного отдохнуть за городом? Библиотека принадлежит двум дамам, и одна из компаньонок будет помогать Аннет, возьмет на себя дежурства после обеда и кассу. Летом мало читателей приходит с утра, и она быстро научится выдавать заказы, в свободное же время может читать у окна, при свете дня, не портя себе глаз.

Анна-Мария, которая на следующий день должна была поехать к прабабке за советом, что делать дальше и сообщать ли родственникам о своих планах, посмотрела на пани Алину так, словно видела ее впервые. Неожиданно она поняла, что нет необходимости спрашивать у маршальши, как ей поступать и где жить — в студенческом общежитии или в снятой комнате. И на какие деньги. Ей больше нельзя было находиться в «Мальве» из-за нескрываемой неприязни дяди Стефана, а Кристин не получила разрешения пани Ренаты пригласить ее в свою комнату на Хожей. И вот решение пришло само: за комнатушку при библиотеке — работа с пани Алиной. Ибо Анна-Мария сразу решила, что это будет не временная, а постоянная работа, найти которую в Париже она просила Люси в письмах и о которой говорила прабабке. Теперь Анна-Мария знала, что она действительно хочет и что сумеет делать, не испытывая того отвращения, с каким проверяла счета поставщиков Софи или вела хозяйство в семье ле Тронк…