— А чего ему было так уж бросаться, — удивилась Света, — раз он, как вы говорите, обеспечен выше ушей?

Игорь рассмеялся, а Нонна вразумительно пояснила:

— Есть такая у людей настоятельная потребность: быть нужными.

«Господи, какая она умная стала», — почему-то с досадой подумала Света. Впрочем, Нонна и раньше любила поучать, и Света охотно принимала ее житейские советы. Но сейчас они поменялись ролями: что такое Нонна сегодня? Банальная жена банального человека! А она — Света? О, она только начинает свое покорение мира.

Когда Игорь вышел, чтобы поискать такси, Света небрежно спросила:

— Он с тобой и наедине говорит про свои пушные дела?

— Конечно, почему же нет?

Светлана хотела сказать, что у них с Юрием совсем не так, что он без конца твердит ей только о своей любви, об их будущем… И на близлежащие темы!

Но почему-то не сказала, а Нонна назидательно заметила:

— Если мужчина делится своими делами, если у него есть такая потребность, это верное доказательство его чувств.

Светлана молча не согласилась с этим.

«В таком большом мире два человека нашли друг друга — это же чудо!» — думал Иван Петрович. И не чудо ли, что впервые он увидел Марию Васильевну в самый свой горький час и, значит, уже тогда, в такой миг было обронено зерно радости. Кажется, в Древней Греции существовала среди многих философских школ такая, которая учила, что каждому человеку отпущены равные доли счастья и горя: одно строго компенсируется другим… А может быть, проще: никогда не надо отчаиваться… Теоретически он знал эту нехитрую истину, но вот же выбросил ее за борт, когда она была ему нужнее всего.

Нет, ничто не подсказало ему в ту первую встречу, чем женщина эта станет для него. Но ведь тем и привлекательна жизнь, что без устали подбрасывает тебе неожиданности. И теперь, когда они стали так близки друг другу, как никогда он не был близок с женщиной, все их радости и горести делились уже на двоих.

Он так давно не испытывал чувства ответственности за близкого человека, за женщину, которая искала в нем опору. Конечно, имелся Генка, с которого, по его мнению, глаз спускать нельзя. Но это было совсем другое: привычное и необходимое чувство ответственности. А когда пришла к нему в растерянности и горе Мария Васильевна, разделяя ее чувства, он ощутил хотя и грустную, но все же удовлетворенность тем, что может это сделать.

Может встретить ее у метро после панического ее телефонного звонка и потом молча идти с ней до самого дома, понимая, как она подавлена, даже не по выражению лица, а по тому, каким готовным движением она оперлась на его руку. И как согласно кивнула головой, когда он сказал ей: «Подожди. Дома все скажешь». Небольшое расстояние, отделявшее их от его дома, они так и прошли молча, и молчание это было чем-то значительно и связывало их, может быть, крепче, чем предстоящий разговор.

Он догадывался, что речь пойдет о Светлане. То, что она рассталась с мужем, для Марии Васильевны серьезный удар. Иван Петрович утешал ее, оперировал ее же доводами: мы считаем для них счастьем то, что мы сами принимаем за него. Но они-то представляют его себе по-другому. Ясно ведь, что Светланино счастье не в Костике. «Но почему? Почему? — спрашивала и его и себя Мария Васильевна, — разве не счастье иметь рядом с собой хорошего человека, любящего тебя беззаветно. Разве можно не ответить на такую любовь?»

Но, повторяя эти слова, Мария Васильевна уже сама понимала, что Света как раз и не ценила того, что для матери было главным. И как это ни было странно, она впервые усомнилась в том, что знает свою дочку до последней ее мыслишки, как раньше думала. Это было для нее самое горькое. Потому что с Костиком или без него она хотела видеть Свету счастливой, но как же она могла даже думать о ее счастье, если не знала, в чем видит его сама Света?

Тогда Ивану Петровичу удалось ее успокоить простыми доводами, у нее же позаимствованными и укладывающимися в обычную житейскую формулу: «Им виднее!» Костик исчез с глаз, рассчитался в тресте и завербовался на дальнее строительство. Хотя это было дополнительным огорчением для Марии Васильевны — «Разбили парню жизнь!» — повторяла она, не «разбила», а «разбили», то есть считала и себя виноватой, — но, наверное, для нее было лучше, что он не мелькал перед ней воплощенным укором.

Светлана была, как всегда, ровна, ласкова с матерью, как, собственно, со всеми окружающими, весела в меру: не бьющей через край молодой веселостью, а свойственной ей, сдержанной и словно бы всегда на одном уровне. И Мария Васильевна успокоилась. Тем более что с некоторых пор Светлану взялись изо всех сил «подымать» на работе как «передовую», «лучшую» и с применением даже избыточных, по мнению многих, эпитетов, как, например, «наша гордость». Мария Васильевна была несколько обескуражена таким внезапным возвышением Светланы. Тем более что не улавливала, откуда такая пошла «струя»? Конечно, Света добросовестно работала, но были среди молодежи такие, для которых эта работа была настоящим призванием. В перспективе московского бульвара им маячила их судьба: масштабная работа по устройству столицы будущего. Под рукой Марии Васильевны они делали только первые шаги, тренировались для большего, привыкали к хозяйскому положению, которое уже виделось в надолго рассчитанных планах.

Света не связывала свою работу с будущим, она вообще, казалось матери, жила только настоящим. И однажды Мария Васильевна недоуменно сказала: «Знаешь, Иван Петрович, в этом есть какая-то ненормальность: Света ведь ни о чем не мечтает и не думает о будущем… А ведь это свойственно молодости».

Но все это было раньше. А теперь возникло нечто новое и, видимо, решающее, — он уже так хорошо знал Марию Васильевну: ее могла сбить с ног только настоящая беда.

Теперь, когда он усадил ее в кресло и примостился около, держа в своих ладонях ее холодную руку, и смотрел на ее ничем не прихорошенное лицо, он, словно это был ключ к предстоящему разговору, четко подумал: «Что бы ни случилось, я с тобой, Машенька, и будем вместе думать, как быть. И в конце концов придумаем».