— А вас, говорите, эти... бандиты отпустили? — спросил бригаденфюрер.

— Так точно!

— Чем же вызвано такое великодушие?

— Они помиловали меня, потому что я ученый.

— Прекрасно! А я расстреляю вас на том основании, что вы ученый! За измену и трусость. Что вы на это скажете?

— Э-э... герр бригаденфюрер... Но в интересах будущего, в интересах Европы... Европе ведь понадобятся ученые. Я так думаю...

— Ученые! Мне плевать на ваши факультеты и университеты! Пока продолжается война, люди делятся на солдат и не солдат. И будьте уверены: я не пожалею вызвать отделение эсэсманов, одного залпа которых достаточно...

— Герр бригаденфюрер...

— Молчать! Я еще не все сказал. У меня есть вызов... Вас вызывают в Пеенемюнде[40]а мне начхать на Пеенемюнде.

— Прошу прощенья.— Либих почувствовал твердую почву под ногами.— Ведь как раз Пеенемюнде дало нации оружие отплаты.

— Оружие! Где оно? Где ваша площадка? Где великий воин группенфюрер барон фон Кюммель? Ничего нет! Нет, о горе нам!..

Либих потерял какую бы то ни было надежду. Расширенными от страха глазами он смотрел на красную физиономию Гаммельштирна и чувствовал, что у него подламываются ноги. «Я упаду сейчас на колени,— думал он.— Буду просить этого идиота, чтобы он отпустил меня в Пеенемюнде».

Гаммелынтирн исчерпал все запасы генеральского красноречия, которое охватило его, как только он подумал о предстоящем повышении. Он был удовлетворен: перед его блестящей логикой оказался бессильным даже ученый. Почти добродушно он проговорил:

— У меня есть вызов не только от господина Германа Оберта[41], но и от рейхсфюрера СС. Видно, вы очень нужны там, в Пеенемюнде... Я отпущу вас. Но сначала вы уничтожите эту банду в дюнах. Понятно вам?

— Яволь! — проревел Либих.

— Соберете в Хогсварте солдат вермахта. Их слоняется здесь достаточно.

— Яволь!

— И немедленно в дюны! Чтобы за несколько дней там не осталось ни одного бандита. И не болтайте, что вашу площадку уничтожили партизаны. Ее разбомбили. Слышите?

— Яволь!

Гауптман Либих вылетел из штаба, словно выброшенный пружиной. Он представления не имел, куда ему теперь идти, где искать солдат вермахта. Вспомнил о своей беседе с бригаденфюрером и невольно покраснел.

«Ах, не все ли равно? — подумал он тотчас.— Забота о собственной безопасности — основа всех поступков человека. Каждый на моем месте поступил бы так же».

Какой-то фельдфебель с тремя серебряными квадратиками на погонах шел навстречу Либиху. Заметив гауптмана, он остановился. Вся его фигура выражала нерешительность и растерянность. Либих узнал Арнульфа Финка.

— Это... вы? — тоже растерявшись, спросил он, потому что не отважился «тыкать» Финку, как делал это в бане.

— Яволь, гауптман! — фельдфебель вытянулся.

— Ждете группенфюрера Кюммеля?

— Яволь, гауптман! К сожалению, он еще не приехал.

— И не приедет.

— Как же это?

— И бумаги ваши вряд ли придут. Война!..

— Яволь, гауптман! Что же мне делать?

— Идите ко мне помощником.

— К вам? Но...

— Никаких «но»! Слушайте приказ. К вечеру соберите в Хогсварте солдат вермахта. Эсэсманов не надо. Так приказал бригаденфюрер. Собираться здесь, возле штаба.

— Все будет сделано, гауптман!

— Не сомневаюсь. Идите!

Либих с облегчением посмотрел вслед фельдфебелю. Есть еще люди, которые его слушаются!.. Никакие угрызения не мучили больше гауптмана. Страх, стыд, растерянность — все это осталось позади.

НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА

Михаилу приснился сон. Родные поля, отцовские степи, в которых он не бывал уже тысячу лет. Киевские улицы пролегли в древних оврагах, между валами княжеских укреплений. Днепр, закованный в лед, как в броню,— великая река его народа. И все засыпано снегами, белыми-белыми, как молоко, как волосы старых украинских дедов, что греются летом у ворот, а зимой на теплой печи рассказы-ают внукам страшные сказки. И он упал на колени и ел этот снег, как сахар. Ел, и не мог наесться, и плакал... А когда Михаил проснулся, лицо у него было мокрое не от слез, а от дождя. Вода просачивалась сквозь охапки веток, которыми был укрыт примитивный, сделанный на скорую руку шалаш. Вокруг Михаила лежали вповалку... эсэсовцы. Дождевые струи журчали, падали спящим на лица, на шеи и руки. Но люди спали как мертвые.

Михаил приподнялся на локтях, сел. Под ним был кожаный плащ стального цвета, плащ с погонами группенфюрера СС Генеральская фуражка валялась рядом. А вот лежит Гейнц Корн, который сменял свою фронтовую, вытертую форму на новенький мундир штурмфюрера. А там Юджин Вернер, Клифтон Честер, пан Дулькевич, который даже спит в офицерской фуражке штурмбанфюрера Финка.

Вчера, после того как нагруженные припасами, взятыми на ракетной базе, партизаны углубились в дюны, пан Дулькевич, размахивая двумя баклагами, обшитыми зеленым сукном, воскликнул: