А самолеты сотрясали тьму, не было им счета, и не было силы, которая могла бы их остановить.

Сосредоточившись на своей задаче, пилоты не обращали внимания на огонек, затерянный среди безбрежных земных пространств. На их картах место это не было обозначено красной точкой. Люди внизу старались напрасно.

— Если бы знать условный знак,— вздохнул Михаил.

— Самое простое — крест. Выложить из костров крест,— сказал Юджин.— Наши парни сыпанут бомбы, если увидят звезду из костров. Американскую звезду. Но такие вещи надо готовить заранее. И на всякий случай быть подальше отсюда — парни влепят все бомбы точно в цель.

— Ах, синьоры,— вздохнул Пиппо Бенедетти,— если бы знала моя мама, где сейчас ее сынок, она бы умерла! Но, хвала мадонне, самолеты пролетели!

— К сожалению, это так,— сказал Михаил.

— И мы снова стоим перед проблемой, которая называется «подземный завод»,— добавил Гейнц Корн.

Длинные ленты металлической фольги тихо сыпались с опустевшего неба. Падали с сухим шуршаньем, как твердые осенние листья, шелестели, как страницы невидимой книги.

Появились неизвестно где пропадавшие мосье Риго и пан Дулькевич. Француз потихоньку прикорнул в сторонке на сухих листьях и сделал вид, что давно уже спит. Пан Дулькевич пробрался к башне, где вместо него на часах стоял Клифтон Честер, и начал тихонько покашливать, чтобы обратить на себя внимание.

— Скажите спасибо, мистер Дулькевич, что у меня хорошие глаза и я узнал вас сразу, как только вы появились,— проговорил Честер.— Иначе вам пришлось бы попробовать на себе меткость сержанта королевской морской пехоты.

— А что пан здесь делает?

— Стою на посту, с которого вы позорно удрали.

— Пся кошчь! Я ходил в разведку!

— Если бегство называется разведкой,— пробормотал Клифтон,— то вы правы.

Утром все сделали вид, что не заметили ночного бегства.

Оба провинившихся сидели перед котелками с кофе притихшие, не поднимая глаз. Видно было, что Риго мучат угрызения совести. Одно дело проповедовать философию трусости, а другое — показать людям, что сам ты трус.

Михаил предложил подготовить костры заранее, разложив их над самым краем пропасти, и поджечь, как только загудят самолеты, причем поджечь с таким расчетом, чтобы все успели убежать, пока огонь разгорится. Две ночи жгли партизаны костры. Они придумывали разные сигналы. Разложили огни с той стороны, где была станция, но самолеты методично сбрасывали бомбы на рабочий поселок.

То был тихий немецкий поселок — аккуратные домики, острые красные черепичные крыши. Перед каждым домиком— цветничок с маленькими красными розами; они цветут все лето, и за это их особенно любят немцы. Старые вестфальские металлисты, потомственные рабочие, которых не подмел на фронт «генерал Тревога»[29] вечерами после смены выходили из домиков в цветнички и курили глиняные трубки, такие же старые, как сама Германия. На трубках — надписи, выведенные готическим шрифтом: «После хорошего ужина забудь все заботы». Рабочие вспоминали добрые времена, проклинали Гитлера и наци, а ночью на них сыпались с черного неба английские бомбы, и тогда те, кто оставался в живых, проклинали не только Гитлера, но и Черчилля.

Завод стоял целехонький. Машины его шумели в земных недрах, из тоннеля катились все новые и новые вагоны продукции.

Тогда Михаил повел партизан к станции. Он сам еще не знал, что можно будет сделать. Но сидеть еще день в развалинах замка никто уже не мог.

Станцийка была сонная, невзрачная. Маленький домик под красной черепицей, две колеи, будка стрелочника. Блестящие рельсы подбегали к станции с востока и останавливались здесь как вкопанные. Дальше пути не было. Его обрывала гора, которая лежала поперек, выгибая гигантскую спину под солнцем, как кошка. Голову она прятала в кипящей зелени лесов. А хвостом колючих густых кустарников закрывала круглую дыру тоннеля, пробитую в ее чреве.

Никакая воздушная разведка не могла бы обнаружить тоннель в горе. Летчик, правда, мог догадаться. Зачем здесь станция? Не обслуживает же она мертвую гору!

Михаил лежал на горячих камнях и кусал губы. Ночью они спустятся вниз и взорвут в двух-трех местах железнодорожную колею, на большее у них просто нет взрывчатки. Ведь здесь нет даже моста, чтобы вывести колею из строя надолго.

Впервые за время своих скитаний Михаил почувствовал бессилие.

Листовки... Бросить на станцию, в тоннель, на поезд пачку белых птиц, испугать, удивить людей, прячущихся в горе, расшевелить их, разбудить их спящий мозг.

Но не было бумаги. Партизаны шарили в карманах, в мешках; пан Дулькевич даже ощупывал свою фуражку,— может, законный владелец сунул куда-нибудь за наушник клок газеты? Юджин жалел, что выбросил бумагу, в которую были запакованы галеты. Гейнц Корн мог предложить целую батарею карандашей и ручек, но не бумагу.

— Господин Риго,— наконец вспомнил Михаил.— Не поможете ли вы?

Риго молча протянул несколько листков глянцевой бумаги. На них красовались герб и гриф графини Вильденталь.

— Что же вы молчали? — воскликнул командир.

— Ко мне никто не обращался.

— Мосье Риго понесет сегодня листовки на станцию,— сказал Михаил.— И этим будет положен конец всем нашим раздорам,

— Мерси боку[30],— француз поклонился.— Я полезу в долину лишь в том случае, если сойду с ума.

— Хорошо,— спокойно сказал Михаил.— Давайте писать листовку. Кто будет писать? Наверно, Гейнц. Он лучше всех нас знает немецкое правописание. Гриф графини Вильденталь мы на всякий случай оторвем. Оставим на память мосье Риго. Вот так. Теперь надо решить, что писать. Как начнем?