Бугай хватает вилку, но потом передумывает: кладет ее снова на стол и поднимает на меня взгляд:

– Не морочь мне голову, пожалуйста.

Он не сквернословит. Этот амбал не сквернословит, размышляю я. Он ведь не сказал: «Не води меня за нос, ушлепок» – или что-нибудь в этом роде. Нет, ничего подобного! Он даже сказал пожалуйста! И я потихоньку схожу с ума: ему не нужна ругань, чтобы угрожать. У него и так это получается. Хватает тона. Он полон злобы, в нем вежливая свирепость, только орки могут вкладывать такую во все слова. Они не вопят, не бесятся. Сам тон голоса говорит обо всем. Ясно и доходчиво. Он проникает к тебе в уши и достигает того места, которого должен достичь. Местечка между желудком и сердцем, куда проваливаются слова, превращаясь в черный, вскипающий страх.

– Ты сделал что-то плохое с моей собакой. – Это не вопрос, а ясно выраженное обвинение, и на этот раз оно слетает с уст без запинки.

– Я бы никогда не навредил твоей собаке, – заверяет орк. – Я же тебе объяснял: твои родители взяли пса с собой, когда уехали в трейлере.

– Я тебе не верю.

Это рискованно, я знаю, но мне уже все равно. Ведь рано или поздно меня ждет та же участь. И если уж мне суждено закончить жизнь в подвале, зачем терпеть этот страх, эту бесполезную муку.

– Почему ты так уверен, что я говорю неправду? – снисходит до меня чужак, немного откладывая неизбежное.

– Об этом мне сказал резиновый буратино, – выпаливаю я, бросая взгляд на стол, где лежит игрушка.

Бугай смотрит так, будто видит ее в первый раз.

– Ты прав, – говорит он.

Этого я не ожидал. Какие-то два слова точно вычерпали из меня все силы. Некуда деваться от такого признания, разве можно спастись от орка, который наконец признается, что он орк. Он может позволить себе говорить от чистого сердца, ведь, по сути, он ничего не потеряет. Ведь это твоя жизнь сейчас прервется. И хотя, положив конец фарсу, я мнил себя смелым, последнее слово все равно осталось за ним. Так кот играет с мышью, загнав ее в угол: то прижимает ее, то отпускает, пока не надоест.

Цель у него все та же, просто он больше не играет со мной.

– Твой пес не с родителями, – подтверждает он как ни в чем не бывало. – И я должен извиниться перед тобой за то, что сразу не сказал правду.

Что еще за новая игра? Я уже знаю правду, говнюкублюдокподонок.

Амбал переводит взгляд с игрушки на меня и даже как будто раскаивается:

– Твои родители меня попросили позаботиться и о вашем псе тоже, но, как только машина отъехала, он удрал.

– Она, – поправляю я, не скрывая гнева. – Ее зовут Белла, – уточняю я, будто достаточно произнести кличку собаки, чтобы дать ему понять, насколько бесполезно и дальше морочить мне голову. Мне двенадцать лет, но я не идиот.

– Белла убежала, скрылась в лесу, и я не смог ее поймать, – пробует он оправдаться. Но потом сам понимает, что это бесполезно.

Зачем он врет? Наверное, я ему нужен, другого объяснения нет. Для чего-то я могу ему пригодиться. Эта мысль меня ужасает, ведь я не знаю, что именно он для меня уготовил. Может, ему просто нравится видеть мое бессилие. Когда ему надоест, он припомнит мне и этот наглый выпад. И поскольку я ничего не говорю в ответ на его последнюю ложь, он берет тарелку с яичницей, чашку с кофе и вилку и, опустив плечи, с обиженным видом уходит завтракать в гостиную. Плюхается задницей на диван и включает телевизор. Нужно спросить у него насчет подвала.

Что там, в подвале, говнюкублюдокподонок?

Самый подходящий момент спросить, ведь больше никогда я не смогу так расхрабриться, – я это чувствую. Но не спрашиваю.

То, что я могу услышать в ответ, внушает больше страха, чем сам орк.

Тогда я сажусь за кухонный стол и наблюдаю за гостиной через открытую дверь. Вижу затылок бугая, неподвижный перед экраном. И спрашиваю себя: о чем он думает, когда смотрит сериал или рекламу нового моющего средства или когда переключает каналы? Чего он добивается на самом деле? Что делает здесь? Чего хочет от меня? Проходит час за часом, а он не делает ничего. Встает только затем, чтобы взять чего-нибудь поесть или сходить в туалет. Потом возвращается на то же место. На меня ноль внимания. Амбал не курит, не пьет спиртного, не колется наркотой. Не подвержен ни одному из пороков, обыкновенно присущих злодеям.

Он просто ленив.

От этого страх мой возрастает, набирает силу. Я никак не могу определить чужака, он ускользает. Не предусмотреть, какой он сделает ход, не понять заранее, чего ожидать от него. От такого человека защититься нельзя. В одном я уверен: когда гнев его прорвется наружу, он сделает со мной что-то очень, очень плохое.

Чуть позже, к концу дня, когда начинает темнеть, я подмечаю, что голова у него клонится на сторону. Понимаю, что он задремал на диване. В самом деле, вскоре и храпеть начинает. Не знаю откуда, но в этот момент мне в голову приходит светлая мысль. Кажется, есть способ что-то узнать о чужаке.

Моряцкая торба, которую он принес с собой.

Я уверен, что эта торба в спальне родителей. Встаю со стула и крадучись, чтобы не разбудить его, поднимаюсь наверх. Открываю дверь, и вид разобранной кровати мамы и папы, да и весь беспорядок наполняет меня бесконечной печалью. Их вещи лежат не на месте, их личное пространство осквернено незнакомцем. Папина пижама валяется на полу. Тапочки, всегда аккуратно поставленные на коврик, теперь раскиданы по комнате. Открытый тюбик маминого крема для рук лежит на тумбочке, крышка от него неизвестно где. Так крем высохнет, возмущаюсь я, вспоминая изящные движения, какими она каждый вечер наносит крем на ладони и тщательно их растирает; помню и запах от ее рук, когда она гладит меня по щеке, желая спокойной ночи. Знаю, что это не повторится, что все осталось в прошлом. Будто какой-то катаклизм смел с лица земли прежний мир. Куда подевался этот мир, я еще не знаю, но знаю, что он не вернется. Однако сожалеть не время. Орк может проснуться.