Макс, Макс, подумал Устинов… Занесло тебя к нам, беднягу, и мир-то наш ты, конечно, не изменил, но чья-то жизнь съехала с предначертанной, казалось бы, дороги и покатилась неизвестно куда.

А возможно, и весь мир изменится. Книга ваша с Наташей… Литература же, не более того, то есть — пустое. Так нет, стронулось что-то в великой Империи. Как тогда говорили в Царском — кризис духовности при материальном благополучии. И чтобы этот кризис преодолеть, необходим квантовый скачок. А для скачка — импульс. Многого-то не требуется. Всего лишь роман — а его оказалось достаточно. Вполне возможно, что достаточно.

Ну, и Джек, конечно. Его… нет, наша работа… в том же направлении, если посмотреть широко.

Работать, в который раз приказал себе Федор. Работать, как совесть велит. А прочее — уж как Бог рассудит.

Миновали Раменское. Вот-вот — Верхняя Мещора.

Не сумею ничего, если первым делом Максима с Наташей не повидаю, решил Устинов. Лукавишь, подполковник, тут же пристыдил он себя. Максим — да, но потерпеть можно было бы. Главное — она.

Ну и лукавлю, ответил он себе. Все равно. Хочу ее видеть. Быть в городе и что-то делать, не повидав ее, — выше сил.

— На Южную Набережную, — сказал он шоферу. — Дом двадцать восемь.

Автомобиль въехал в Верхнюю Мещору, пересек изящный мост через Гжелку, свернул налево и вскоре остановился у почему-то распахнутых ворот двадцать восьмого дома.

— Подождите минутку, — попросил Устинов.

Он вошел во двор. Гараж тоже открыт. И пуст. И дверь дома не заперта. Федор вошел в переднюю, осмотрелся, окончательно уверился: что-то не в порядке. Вытащил из кармана телефон, набрал номер Максима. Безрезультатно. Тогда вызвал Наташу. Она ответила сразу же, ясно и четко:

— Подъезжаю к Нижней Мещоре, Феденька. Максим попал в аварию, я к нему, в больницу.

И отключилась.

Устинов плотно прикрыл за собой дверь, бегом вернулся в такси, пару секунд подумал и приказал:

— В полицию. Это по набережной налево, потом сразу…

— Я знаю, — спокойно прервал шофер.

— Молодец. А потом к вокзалу.

Автомобиль экс-премьера притормозил перед Орловскими воротами. Стоявшие с обеих сторон капитаны-преображенцы вытянулись в струнку, синхронно откозыряли по всей форме.

«Не по рангу», — мрачно подумал граф Чернышев. И усмехнулся про себя: не успели еще забыть…

— К боковому, Антон, — сказал он шоферу-телохранителю.

Да, подниматься по парадной лестнице теперь неуместно, еще раз усмехнулся граф. Мы уж так, по-стариковски, по возможности незаметно…

Въехали в Екатерининский парк, сразу свернули налево, затем направо, на Подкапризовую дорогу, миновали Верхние пруды и Китайскую деревню, остановились с наружной стороны дворца, у бокового крыла. Антон выбрался из машины, перекрестился на домовую церковь, открыл перед Чернышевым дверь.

— Сопровождать, Иван Михайлович?

— Не нужно. Будь на служебной стоянке. Я, вероятно, недолго.

Однако пришлось задержаться. Лейб-гвардейцы по-уставному щелкали каблуками и поворачивали головы, поедая глазами проходившего анфиладой графа, но когда он вступил в приемную, генерал Талызин, старший адъютант императора, почтительно сказал:

— Прошу прощенья, Иван Михайлович, у государя премьер-министр. Угодно ждать?

— Давно она? — отрывисто спросил Чернышев.

— Около часу.

— С парадной лестницы?

— Простите, ваше сиятельство?..

Чернышев коротко махнул рукой, пересек приемную и грузно сел в дальнее кресло.

Сердце щемило. Нет, он был далек от мысли, что все пошло прахом: Россия — мощный и в основе своей здоровый организм. Ничего похожего на ситуацию, которую изобразили Извекова — Горетовский в своем романе, увидеть невозможно. Кризис прошлого года потряс Империю, да и весь мир, но запас устойчивости, считал Чернышев, у державы более чем достаточен. Жданoвская, несомненно, отъявленный демагог, а прозорливости, не говоря уж о мудрости, лишена совершенно. Вред нанести способна. И все равно — это не смертельно. Больше одного срока она у власти не продержится, и опять настанет время либерал-консерваторов.

Правда — без него, без Чернышева. Стар уже. Да и позора, что обрушился на него, когда открылась правда о Михаиле, — не забудут.

Сознание собственного неуспеха тоже не слишком угнетало Ивана Михайловича. Не должно угнетать, убеждал он себя.

Не предусмотрел вовремя, не справился, обманул ожидания — это еще самые мягкие из тогдашних воплей оппозиции всех мастей. А «Чернышев-Душегуб»? А «Иван Кровавый»? Господи, глупость какая, к тому же безвкусная. И низость.

Пустое, пустое. Он не Бог, потому — без ошибок не обошлось. Да. Хотя бы этот треклятый «Век-волкодав» взять — сперва приказал засекретить, потом, почти сразу, запрет снял. Напрасно.