— Как поздно прислали вы билет! Ведь я мог в этот час совсем уже уйти из дому, и тогда билет меня вовсе не застал бы!

— Скажите спасибо, что я хоть так прислал, — с барской «грузностью» ответил Дягилев. — Мог и вовсе не прислать. Вы бы, господа, сами лучше присылали!

Вся деликатность разом схлынула со Скрябина, он взорвался:

— И вы позволяете себе так говорить со мной! Вы забываете, что искусство — это мы, артисты! Мы его создаем, а вы только вертитесь вокруг него! Без нас — никто знать не захотел бы вас, не было бы вас на свете!

Ошеломленный, сконфуженный Дягилев лишь бормотал: «Что вы, Александр Николаевич, что вы! Да я — ничего!..»

И все же, несмотря на «неполадки», чудесного в эти две недели было тоже много. Воздух Гранд-опера был полон ощущением праздника, дышал музыкой Глинки, Чайковского, Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова, Кюи, Ляпунова, Рахманинова, Глазунова, Скрябина… И среди исполнителей были настоящие имена — Федор Шаляпин, Иосиф Гофман, Артур Никиш, Феликс Блуменфельд… Тот же Рахманинов как пианист, тот же Римский-Корсаков как дирижер. При разном «звучании» всех этих имен в 1907 году, при разном «участии» сочинений каждого во всем цикле на общем впечатлении не могли не сказаться и разнообразие русской музыки, и несомненная значительность многих исполненных произведений. Пусть были промахи и неудачи. Все же концерты 1907 года были своевременны как никогда. Русскую музыку Европа уже не только знала, но и ценила. Еще недавно Мусоргский стал открытием французских композиторов, в том числе — Дебюсси и Равеля. Другого «кучкиста», Римского-Корсакова, во Франции тоже высоко чтили, и его присутствие в Париже не могло не обратить самого пристального внимания. Именно Никиш и Римский-Корсаков призваны были стать главной «приманкой» к русским концертам. В расчетах устроители не ошиблись: большая часть оваций из ныне здравствующих композиторов пришлась на долю Римского-Корсакова. Он запомнился за дирижерским пультом: высокий, строгий, дирижировал по-старомодному — просто, без современных дирижерских изысков, смущаясь устроенной ему овацией.

Общий успех предприятия — если отвлечься от денежной стороны — был несомненный, пусть и не очень громкий. «Шумиха здесь некстати, — скажет об этом побывавший на концертах А. Н. Бенуа. — Здесь вообще не важно было «ошеломить». Впечатления здесь получились менее кричащие, но зато более глубокие и интенсивные. Кликушества нет, но кое-кто из самых важных и мыслящих, самая соль космополитского парижского общества заприметила себе, в чем дело, уясняя себе, какое место занимает Россия в общей душе».

Но две недели русских концертов — не только репетиции и выступления. Не только внимание публики. На короткое время в Париже сошлись известные русские композиторы — Римский-Корсаков, Глазунов, Рахманинов, Скрябин. Александр Николаевич, обостренно «мнительный» после нервотрепки в Америке, готовился к худшему. Ему думалось, что Татьяна Федоровна будет нуждаться в его защите. Опасения оказались напрасными. Никто из товарищей по музыкальному цеху не бросил тень на его новую жену. «Товарищи и их семьи тоже были очаровательны по отношению к Татиане Феодоровне, не то, что некоторые наши общие знакомые!!» — напишет он Альтшулеру чуть позже, под «общими знакомыми» явно разумея Сафонова.

Хотя никто из более молодых композиторов не мог в популярности даже приблизиться к старейшему Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову, Скрябин все же не был обойден вниманием публики. Однако, вглядываясь в эти быстро пролетевшие дни, невольно ощущаешь: на общем празднике русской музыки он оказался несколько «в стороне». И не потому, что не выступил в роли исполнителя, и не потому, что успел вспылить и «подпортить отношения» с Дягилевым. Центр его жизни — не концерты, а «Поэма экстаза». Она была ему дорога в первую очередь. И раз его любимейшее сочинение не поспело к сроку, сами концерты в его воображении несколько поблекли. Потому и захотелось ему познакомить с «Поэмой» друзей-музыкантов хотя бы в домашнем исполнении.

В письме Татьяны Федоровны к Неменовой значится: вечер прошел 23 мая. Из переписки Римских-Корсаковых вычитывается другое число — 25-е. Возможно, что вечер был не единственный. В первый из них Скрябин пригласил семью Корсаковых, Рахманинова, Глазунова, Гофмана, Блуменфельда, Морозову. В другой раз — только Римского-Корсакова с Надеждой Николаевной и детьми. 24-го многие из музыкантов были в опере, где ставилась «Саломея» популярного и модного в Германии композитора-новатора Рихарда Штрауса. Судя по тому, что Морозова вспоминает об этом после вечера у Скрябина, домашнее исполнение «Экстаза» 23 мая было самым первым.

Скрябины жили в Пасси, недалеко от «Трокадеро». Можно представить ощущения гостей: сначала — улица, благоухание, идущее от деревьев, от садиков около домов. Потом — небольшая, уютная квартира, маленькая гостиная, мягкая мебель, обитая светло-зеленым шелком. И после — Скрябин, сначала читающий странную поэму в стихах и потом ее же исполнивший на фортепиано.

Двух рук ему не хватало. Татьяна Федоровна подыгрывала в особо трудных местах. Гремящая, ликующая музыка наполнила тихую комнату. Впрочем, и это ликование не до всякого доходило. Поэма была настолько «ни на что не похожа», что могла показаться чересчур диковинной.

Скрябин закончил играть, выслушал впечатления, замечания. Теперь, за чаем, он мог предаваться объяснениям и мечтам. Текст его поэмы — Александр Николаевич чутко уловил общее настроение — не понравился. С музыкой было сложнее, общего единодушного мнения конечно же не было, но сочинение или хотя бы отдельные его части могли «произвести впечатление».

Отношение молчаливого Рахманинова, похоже, было самым критичным. Впрочем, из письма Татьяны Федоровны к Неменовой не ясно, идет ли речь о «Поэме экстаза» или о ненаписанной еще «Мистерии»: «Рахманинов очень славный, мы с ним дружим и очень добродушно спорим — он уверяет, что Саша идет по ложной дороге!» Человеческие отношения прежних «зверевцев» и товарищей по консерватории, похоже, были если и не теплые, — слишком уж Скрябин с Рахманиновым были всегда такие разные, — но все-таки доброжелательные.