При свете, лики на иконах стали выглядеть ещё ужаснее, неразборчивее. И только гневный взгляд Спасителя тлел под наслоениями гнили в глубоких трещинах. Смотреть ему в очи было страшно. Рычков прошёл в алтарь через северные врата.

Щелястый пол был взломан местами, торчащие доски ощерились неровными, зазеленевшими краями. Жертвенный стол сломан и сдвинут горкой щепы в угол. Престол оплыл и потрескался глубокими бороздами и походил на обыкновенный пень. Страницы священного писания побежали плесенью, оклад позеленел. Развиднелось красным. Казаки боязливо зашли в алтарную часть. Пламя свечей дрожало, свечи оплыли и воск горючими каплями стекал на пальцы. Пол под ногами потрескивал и прогибался.

Между престолом и горнем местом в полу зиял длинный провал в локоть шириной.

Рычков осторожно приблизился, вытягивая руку со светочем. Провал притягивал взгляд с неимоверной силой.

— А это чего? — услышал он шёпот Весла и заметил краем глаза как казак потянулся к стене, — А как это?

Васька отмахнулся, заметив, что Шило к нему качнулся, поднимая свою свечу, а сам переступал меленькими шажками, пробуя доски тупым носком ботфорта, и клонился, и вытягивал шею, заглядывая в тёмное, глубокое…

— Сруб-то снаружи, как положено венцы лежат, а тут стоймя, — лезло в ухо назойливое удивление, но его заглушали отдалённый рокот орудийной и ружейной пальбы, топот кавалерии, безудержный рёв подступающей пехоты. Васька наклонился, держа свечу над самым провалом.

Трепещущий свет выхватил в глубине низенького подполья неподвижную фигурку, сморщенную, торфяную. В первую очередь он распознал руки, сложенные ладони с переплетёнными пальцами. Зеленовато-коричневые, невозможно длинные, с разбухшими суставами, сморщенной как кора кожей и синими ногтями. Мощи?!

В глотке сделалось сухо, язык распух и, казалось, не помещался во рту. Свеча в руке задрожала, огонёк затрепетал, щёлкал фитиль. Взгляд качнулся к другому краю пролома. Морщинистый лоб в обрамлении нитяных зелёных волос, лишайники и мхи наползли на виски как лавровый венок Никиты Зотова, государева воспитателя, изображающего Бахуса. Кустистые брови, глубоко запавшие глаза с морщинистыми веками. Нос, как горбатая щепка со сморчковой бородавкой у залипшей левой ноздри. Запавшие пергаментные щёки, заросшие нитяной бородой, длинной, на которой покоились сморщенные ладошки. Сквозь бороду пробились остренькие шляпки сизых поганок…

Рычков всё ж таки попытался сглотнуть.

Мощи открыли глаза.

***

В голове звон, словно в рукопашной прозевал оплеуху.

Тело одеревенело, словно избитое тугими волнами пороховой гари от близких разрывов гранат. Перед глазами муть, как запорошило их песком и комками земли, и жжением, и по этой причине не разбирает Рычков того, что видят они, в ошеломлённый разум не возьмёт.

Почему осел гузном, подогнув под себя ноги? Отчего выпустил из рук свечу, и она откатилась в сторону, подпрыгивая на неровном полу и мерцая огоньком, но не погасла, и теперь лишайники на досках скукоживаются в пламени горьким чадным дымком? Отчего шевелятся алтарные стены, выламывая из себя по брёвнышку так, что проломы выглядят как беззубые дёсны бабки Аксиньи? Отчего Шило отступает к царским вратам с саблей и пистолем в руке, а Весло и Лычко с перекошенными лицами, выпученными глазами и немо распахнутыми ртами, выставили перед собою фузеи?

«А я то? Я?!» — мутно вопрошает Васька и тянет из-за пояса рукоять пистолета, а то нащупывая эфес.

Он возится на колком полу, как перевёрнутый на спину жук. Мхи застревают в пальцах.

Шипит, вспыхивая, затравочный порох. Вспышки коротки, как молнии. Алтарь заволакивает грохотом и дымом; горловым криком и сумраком. Свечи гаснут. Чахлый свет из алтарных оконцев сползает по стенам и жмётся в углы.

— Бей! — захлёбывающийся крик вязнет в пороховой гари, глухих ударах, хрупком звоне переломанного клинка.

Рычкова стискивает в обхват, вздёргивает над полом. Васька силится вдохнуть, но его словно приложили спиной к бревну, заламывая руки, опутывая ослабевшие кисти грубыми путами. Горло обхватывает, офицерский бант давит на кадык, треуголка слетает с головы. Пряди, выбившиеся из косицы, свисают на щеку. В хребет и рёбра на спине немилосердно давят какие-то бугры. Асессор болтает ногами. Каблуки ботфорт едва цепляют пол. Рычков вскидывает колена к животу с намереньем резко бросить ноги вниз и, сгибаясь в поясе, перебросить через себя супостата на спине и… его обхватывает за щиколотки и резко тянет ноги назад-вниз с силой, которой он не может сопротивляться даже мгновение. Трещат суставы, вытягивает жилы, словно на дыбе.

Звон в ушах обрывается.

Дымная гарь уползает через алтарные врата в солею. Тусклый дневной свет смелеет, делается ярче, спрямляет лучи. Слышно, как стучит по тёсу дождь. В ноздри лезет запах плесени и трухлявого дерева.

Васька закашлялся, вздулись на висках жилы. Эфес уткнулся в рёбра.

Его вдруг понесло вбок, покачивая. Что-то дробно перестукивало внизу, он не обратил на это внимания. Против алтарных врат висели в воздухе казаки, опутанные волосатыми древесными корнями, с которых осыпались комочки земли и черви. Корявые ветки заломили им руки. Жёсткая кора давила на спины, затылки прижаты к расщепленным стволам, лбы перечёркнуты гибкими ветвями, под локти пропущены толстые суки. Столпы мелко переступали пучками корней по трухлявому полу алтаря. Казаки покачивались вместе с ними, словно стояли на настиле дощаника в сильную волну.