— Итани Нойгу, — представился Ота, по привычке солгав. — Еду в Ялакет повидать сестру.

— А сам из Сарайкета?

Ота ответил позой подтверждения.

— Слышал, нелегкие времена у вас настают. Может, самое время убраться.

— Да нет, я еще вернусь. Просто на малыша посмотрю, и назад — отрабатывать кабалу.

— А как же девчонка?

— Какая девчонка?

— Та, о которой ты думал, пока я не подошел.

Ота засмеялся и принял вопросительную позу.

— А как вы узнали, что я о ней думал?

Орай перегнулся через перила и посмотрел вниз. Несмотря на улыбчивый вид, цвет лица у него отдавал зеленью.

— Когда человек впервые выбирает дорогу вместо девушки, в нем поселяется особая грусть. Время лечит ее, но не до конца.

— Очень поэтично, — проговорил Ота и сменил тему. — Значит, едете в Мати?

— Да. В зимние города. Даже смешно. Сейчас жду-не дождусь, когда попаду туда: сплошная твердь, тебя не болтает, как пробку в корыте. А когда буду там, пожалею, что сошел с корабля. Там хоть моча не замерзает на лету! Ты бывал на севере?

— Нет, — ответил Ота. — Я почти всю жизнь прожил в Сарайкете. А каково там?

— Холодно, — произнес новый знакомый. — Адски. Хотя красиво по-своему — на суровый лад. Шахты — вот чем они живут. Рудники да кузницы. А еще каменоломни, благодаря которым строятся их города. Боги, города, подобного Мати, во всем свете не сыщешь. Одни башни… о них-то ты слышал?

— Как-то мельком, — отозвался Ота.

— Я раз бывал на самом верху. Той, что покрупнее. Она была как гора. Глядишь с нее — и на сотни миль вокруг все как на ладони. Посмотришь вниз… Честное слово, туда птицы не долетают. Кажется, еще кирпич-другой — и можно облака потрогать.

За бортом плескалась вода, над головами кричали чайки, но Ота их не слышал. На миг он перенесся на вершину башни. Слева разгорался рассвет, розовый, золотой и бледно-лазоревый, как яйцо малиновки. Справа все по-прежнему покрывала мгла. А перед ним высились заснеженные горы — обнаженные кости земли среди темного камня. Что-то витало в воздухе — аромат мускуса, что-то женское. Трудно было сказать, что это — сон наяву, воспоминание о детстве или то и другое, — но Оту долго не отпускала какая-то щемящая грусть.

— Наверное, это очень красиво, — сказал он.

— А я вот бросился вниз со всех ног! — Рассказчик поежился, несмотря на жару. — На такой высоте даже камни качаются.

— Хорошо бы там когда-нибудь побывать.

— Тебе понравится. Ты похож на северянина.

— Мне говорили, — сказал Ота и улыбнулся, несмотря на печаль. — Не знаю, понравится ли. Я немало лет провел на юге. Наверное, уже прижился.

— Да, нелегко это, — произнес его попутчик, принимая позу согласия. — Видно, поэтому я без конца путешествую, хотя и не приспособлен для этого. Когда я в одном краю, непременно вспоминаю другой. Попадаю в Удун — начинаю думать о похлебке из черного краба, что подают в Чабури-Тане. В Сарайкете на ум приходят утанийские дожди. Взять бы все это разом — лучшее, что есть в каждом городе — и поместить в одно место, вот был бы рай! Но нельзя, и потому мое дело пропащее. Когда-нибудь я стану слишком стар для таких поездок, и придется осесть где-нибудь. И тогда, боюсь, мысль о том, что я больше не увижу других городов, меня доконает.

На мгновение оба замолкли. Потом задумчивость посыльного куда-то исчезла, и он пристально посмотрел на Оту.

— Занятный ты малый, Итани Нойгу. Я думал, развеюсь, поговорю с молодым человеком о первом путешествии, а закончил своим последним. Ты всегда так действуешь на людей?

Ота улыбнулся и принял легкомысленную позу извинения, но, заметив серьезный взгляд собеседника, перестал улыбаться и уронил руки. Тем временем захлопали паруса, и человек на корме низкого, как баржа, судна что-то прокричал.

— Да, — ответил Ота, сам себе удивляясь. — Только мало кто замечает.

— Стало быть, островитянка ушла, — сказала Амат. — Ну и пусть. Ты ведь все равно собирался ее отсылать.

Марчат Вилсин поерзал; мелкие волны отразились от мозаики бассейна. Амат смаковала чай с мнимым безразличием.

— Мы собирались отправить ее домой. Обо всем условились. Зачем она ушла? — спросил он больше у воды или самого себя, нежели у распорядительницы. Амат поставила чашку на плавающий поднос и сделала вопросительный жест, который, учитывая прежде сказанное, выглядел саркастически.

— Дай-ка подумать, Вилсин-тя. Молодую девушку обманули, использовали, унизили. Девушку, которая по наивности поверила в сказки о красивой любви и могущественном любимом, отвели на бойню, заставили пожертвовать самым дорогим. И с чего бы ей расхотелось возвращаться к своему народу? Там ее, конечно, не будут считать наивной дурочкой. Равно как при дворе или среди утхайемцев. О ней, знаешь ли, уже анекдоты ходят. На набережной. Грузчики и прислуга в чайных сочиняют на потеху друг другу. Хочешь послушать?