Малыш подобрался к кустам малины и, осторожно, чтобы не уколоться, опыт был уже приобретён, не впервой сюда подбирался, стал ягодки по одной срывать и на пальчики надевать, но только на четыре, таких больших ягод, чтобы надеть на большой пальчик ещё не попадалось. Это занятие продолжалось бы очень долго — малины было много и ссасывать ягоды с пальцев было так занятно — если бы не маленький кролик, что вчера привезли мальчику в подарок. Кошкин ошейничек оказался великоват, и крольчонок, почувствовав свободу, вмиг помчался вдоль кустов куда глаза глядят! Мальчик бросил своё занятие и понесся за ним. К счастью для обоих, щели между дощечками ограждения этого огорода были настолько узки, что проскользнуть не было никакой возможности. Беготня-погоня вскорости прекратилась, трёхлетний малыш схватил беглеца за уши и приволок домой. Чтобы проще обнаруживать мальчишку — он тоже частенько убегает, да ещё и прячется — бабушка связала ему красную шапочку и велела не снимать!

Всё это происходит в посёлке Мельничный Ручей, что немного восточнее Питера. Называется это «мы выехали на дачу». Другие, побогаче, «снимают дачу» поюжней, в Малой Вишере например, но мама решает, где попроще, и молочко парное, и овощи свеженькие с огорода. Бабулю и мальчишку — на дачу, а сами свободны, гуляй не хочу! В выходные дни приезжают, вкусненькое из города привозят — праздник. Тут ещё маленькую девочку привезли, в капусте, сказали, нашли, будет малышу сестрёнка.

Мама и папа встретились в Ленинграде, и у них родился мальчик, но прожил он совсем мало, второго же малыша родили позже. Поселили нас сначала в большом доме № 26/28 на Каменноостровском проспекте — Красных Зорь он тогда назывался, но ненадолго, потом нас переселили в дом с башнями, в правую башню и комнатку рядом с террасой (см. Фото) где я и прожил эти первые 20 лет. Отец — член партии, работает в Лениздате, иногда надевает морскую форму, пристёгивает кортик в перламутровых ножнах — он учит моряков Балтфлота, там их партшкола, а мама учится на курсах медсестёр. Вечером приезжают, а наутро — в лес или на речку, мать любит позагорать на бережку, а отец в лес — по ягоды или по грибы — большой любитель побродить по лесу. На север от Питера и лес погуще — сосны до неба и озёра, моя Нна это заграница, Финляндия, правда, молоко и сметанку оттуда привозят финны по старой привычке, когда были ещё подданными русского царя. И камень для Медного Всадника тоже оттуда привезли. Маннергейм, по чьей команде финны начали строить на Карельском перешейке за Терриоками — Зеленогорск теперь — железобетонную линию обороны, выучился и служил до Октября 17-го в Петербурге. Как память о том времени, остались финские саночки и лыжный трамплин Кавголово.

«Отец — член партии, работает в Лениздате…»

Вернулись домой, а там праздник, везде флаги висят, портреты бородатого морского дяди, лётчиков на заборе развешаны — они стали героями-челюскинцами — корабль назывался «Челюскин», плыли они во льдах по Ледовитому океану, и эти льды пароход раздавили, а люди остались на льдине и их потом спасли лётчики. «Этих лётчиков назвали героями и дали по ордену и золотой звёздочке», — сказала бабушка. Настала зима, декабрь, мальчику скоро шесть лет — вдруг отец, днём, приносит газету, в чёрной рамке, там портрет улыбающегося человека. Стреляли в Мироныча в Смольном, прямо в коридоре, в затылок! Убийцу схватили. Отец куда-то поехал, а мама с бабушкой вытащили из книжного шкафа какие-то книги, стали рвать и относить в ванную комнату, и там их сожгли в колонке. Вскоре отец возвращается, видит пустые книжные полки и тихо так спрашивает: «Что произошло?» «Мы всё сожгли!» Отец как заорёт «Это, — кричит, — наша история, партийная, записи Ильича!» Никогда мальчик не слышал от мамы плохих слов, они с папой только смеялись и шутили, а тут мама говорит: «Ты уже полысел, а дурак дураком так и остался. Ты что, не понимаешь, кто и за что Мироныча твоего убили? Теперь, поверь мне, доберутся и до тех, кто с ним работал, потом спасибо мне скажешь!» Долго они после этого с отцом не разговаривали, отправили этих мальчика и девочку с бабушкой на очередную дачу в маленький городок, а сами поехали на юг, мириться наверное.

Городок хоть и маленький, но имеет огро-о-мный сарай с какими-то машинами, а невдалеке — поле с самолётами, мечта мальчишек. От городка идёт дорога к этому полю, по ней ходят взад-вперёд ЯАЗы грузовики-пятитонки — так их там называли. У этих пятитонок, у кабины, широкие подножки — мальчик не раз пытался прокатиться на них, держась за окно, но каждый раз его с подножки снимали и отправляли восвояси. И вот, у одного из шоферов сердце тает, и он берёт мальца в свою кабину. Малыш — он уже подрос, ему шестой миновал, а малыш — не хорошо! Он, то есть я, уже отрок, а не малыш! С лётчиками я подружился, на биплан — они эти двукрылые самолёты так называют — залез, впрыгнул в место, где должен сидеть лётчик и замер от счастья! Перед сидением ручка с кнопочкой, впереди, под прозрачным козырьком, часы не часы, что-то как часы, но стрелочки как-то по-другому приделаны. Лётчик объясняет: «На себя эту ручку — самолёт поднимается, от себя — идёт на посадку». Самолёты эти, бипланы, это двукрылые коробочки обтянутые полужёсткой материей — перкаль называется — механик сказал — спереди, на носу, мотор — железная звезда шестиконечная, каждый конец — большая банка, ребристая, а к этой звезде приделано двойное весло, механик назвал это винтом. Полетать мне не удалось, нельзя, говорят. Вечером бабушке про всё это рассказал, стал рисовать, но на полпути заснул — уморился за день.

Утром стук в окно, за окном соседний мальчишка подпрыгивает: «Эй, вставай, идём в эмтээсовский сарай, там много всего интересного, сегодня выходной, там никого!» Кусок хлеба в руке и бегом! Днём приезжают родители, помирились, решили повидаться, посмотреть, как сынок их здесь, а он в сарае. Приятель крутит большое колесо, я пальчиком ковыряюсь в маленьком. Вдруг «А-яй-яй!!!» Колёсики закрутились и прищемили мой пальчик! Выдернул: «Ой!» — косточка беленькая торчит, а кончик пальчика на кожице висит. Бегом домой, зажав левой рукой раненую. Дома крик и стенания, будто не пальчик, а всю руку оторвало. Опять бегом, теперь в медпункт! А выходной? По счастью, там кто-то оказался, крутится над кем-то, кто сидит на стуле: «Счас, — говорит, — вот блоху ему из уха вымою» Отец как закричит: «Мальчик кровью изойдёт, немедленно бросьте всё и займитесь моим сыном!» Доктор — мне потом сказали, что это был «фершал», — молча что-то из дядькинова уха вымыл, вымыл руки и подзывает: «Ну-с, что там у Вас?» А отец всё ещё успокоиться не может, кричит, торопит! «Кровью Ваш мальчик, не истечёт, не бойтесь, а вот кончик пальца пришить попробуем». И пришил, и перевязал, и денег не взял, хотя папа настаивал. В сарай я больше ни ногой, а вот к летчикам опять, и не раз!

В доме балерины Кшесинской, где в 17-м, перед Октябрём, с балкона выступали Троцкий, и Ленин — там тогда был Петроградский Совет — организовали памятный музей Кирова. Дома всё время говорят и обсуждают смерть Мироныча, а я почти все зимние дни провожу в этом музее. Из Смольного, из кабинета Мироныча, привезли стол и кресло, чернильницу и лампу настольную, как у Ленина на портрете. На столике под стеклянной коробкой лежит Мироныча фуражка, зад её облит засохшей кровью. Убийцу этого, конечно, расстреляли, а тех из НКВД, кто, поди, его и нанял, дал наган, тоже наказали, отправили далеко-далеко, приказали помалкивать, и, куда они потом подевались, я не знаю, да и ни к чему мне это было. Работал там старик художник, заметили мы друг друга, и вот я учусь рисовать карандашом, красками, и уже получается! Нарисовал портрет Ленина, а вот Пушкин никак не даётся, у Крамского Александр Сергеич как живой, а у меня — урод! Много лет спустя, учась в Академии Художеств на Васильевском острове, понял я, что срисовывать — пустое и неинтересное занятие, надо всегда всё самому увидеть, прочувствовать и уж тогда рисовать.

Последнее лето перед школой. Ватага мальчишек со мной во главе, бежим через лес к озеру. Озерцо покрыто чем-то зелёным и кувшинками. Купаться не придётся, остаётся только собрать кувшинок побольше и домой. Кто пойдёт первым? Конечно, я, я же главный и самый смелый! Первой паре шагов ничто не мешало брести по этой тине, даже когда болотная зелень дошла до колен и до кувшинок оставалось совсем ничего, казалось всё, цветы наши! Вдруг ноги потеряли опору и я ухнул в это болото по грудь! Начал карабкаться — стал тонуть! Ребята видят — тону. Тонет, закричали, заорали и задали такого стрекача, что только пятки засверкали! Стараясь не шевелиться, оглянулся и, о-о, счастье, впереди на расстоянии вытянутой руки — сухая ветка! Осторожно дотянулся до неё и стал тихонечко, без рывков, ногами отталкиваться от тины и воды, которые подбирались уже к подбородку. Медленно-медленно, шаг за шагом придвигаюсь к берегу и, наконец, почувствовав под ногами что-то более-менее плотное, зашагал через тину и, добравшись до берега, упал в траву. Мне ведь, только шесть, а мог утонуть, и никто не спасал, удрали «друзья». Лежу я и думаю, стараюсь осознать, что, как и почему всё это произошло. Во-первых, думаю, надо было сперва подумать, надо ли в эту тину лезть. Во-вторых, если уж надо, бери палку или ветку какую-нибудь и проверяй дно и глубину там, куда собираешься ноги ставить, и, в-третьих, никогда не надейся на помощь — она всегда случайна, думай сам наперёд, как должен будешь выбираться из неприятных положений. Как видите, болота учат лучше родительских наставлений. Так начинается своя жизнь.

Перед обычной школой мама повела меня в детскую школу при Консерватории, мальчик прекрасно спел то, что ему предлагали, но в школу его не взяли — пальчик-то больной, и неизвестно, когда можно будет учить играть на рояле. Зато в нормальной школе от чистописания меня освободили по той же причине. Это научило «сачковать», то есть бегать с сачком за бабочками вместо уроков. Учительница в 1-а классе Софья Петровна, строгая, учусь хорошо, отличник и в конце года должен получить похвальную грамоту. В классе три ряда парт, по шесть парт в каждом ряду и по два ученика за каждой партой, всего 36 голов. Половину ребят привозят в школу на машинах, в РОНО просят не делать этого, но всё так и продолжается.