— Не мешай, черт подери! — вдруг закричал какой-то болельщик, из-за бормотания Макамаушиса прослушавший результат.

Однако Макамаушис, видно, не расслышал.

— Тринадцатый. Объявляю тринадцатого. Трамбамбицкас Раймондас!

— Молись за нас! — запел совсем не набожный голос, но его и оратора заглушил завывающий гудящий аппарат. В зале бушевал ураган голосов. Дело в том, что в ворота влетела половина команды, вратаря выкинули на середину поля и был бы гарантированный гол, но, к сожалению, в это время нападающие хватились мяча, который кто-то отобрал у вратаря и пробил в публику. Энтузиазму зрителей не было конца.

— Тейсутис Бульдозерис! Окончил курсы по спецзакройке-пошиву, поэт, опубликовал в стенгазете стихи: «Остерегайтесь гриппа!» и «Уничтожение мух — долг всей общественности».

А стадион визжал, пищал, трещал, грохотал, гремел беспрестанно. Если бы в это мгновение взорвалась бомба, никто бы и не услышал. Хозяева поля все время атаковали и только по ошибке десять раз не попали в ворота.

До Макамаушиса также дошли завывания транзистора. Он умолк на полуслове, прислушался, пытаясь понять, откуда доносится дикий крик, где бушует стихия. Наконец увидел — Дишлис полой прикрывал приемник.

Оратор минутку рассеянно слушал, потом вытянул шею, повернул к залу ухо и приложил к нему ладонь...

— Какой результат? — тихо, боясь заглушить голос комментатора, спросил он.

Никто ему не ответил. Все трепетали от напряжения — «Жальгирис» приближался к воротам гостей.

— Результат — ноль ноль, — сонно сообщили со стадиона.

Макамаушиса разбудил проснувшийся председательствующий.

— Вы закончили, товарищ Макамаушис? Да? Теперь, товарищи, нам остается избрать рабочий секретариат, и можем приступить к повестке дня. Слово для предложения имеет...

— О господи, пожалей нас!..

— Святая дева Мария...

— Молись за нас...

— Разрази их гром!

Председательствующий поднял глаза и остолбенел: в зале было пусто — осталось лишь несколько человек с портативными подушечками. Второй тайм закончился, и Дишлис, уходя, унес с собой транзистор.

Я делал ужасно много ошибок и, видимо, давно пропал бы, если бы не советы моего друга. А он ест рыбу — человек с головой.

— Не переносишь хулиганов — хулигань сам и никакого хулиганства не заметишь, — говорит он мне. — Гнушаешься грубиянами — будь сам нахальным, как посетитель домоуправления, и тебе все дадут дорогу. Не нравятся пьяницы — хлещи сам и даже запаха не почуешь.

— А как быть с воровством? Неужто самому начать воровать?

— Но зачем воровство называть воровством? Называй хищением, присвоением чужого имущества, а можешь еще нежней: пережитком прошлого, комбинацией, блатом.

— Ну, а как назвать карьеризм? Вежливой, приличной подлостью?

— Дурак! Говори: современный, сегодняшний альпинизм, стремление в просторы, взлет орла, крылья мечты.

Я серьезно призадумался.

В самом деле, скажем, сегодня меня не приняли в учреждении, может быть выгонят завтра, и послезавтра, и через год, а тот чиновник, глянь, уже через неделю ударник быстрого заработка, передовик у кассы, с полными карманами денег, которые несет прямо на сберкнижку, чтобы обеспечить себе и своей супруге сытое будущее и иметь чем платить алименты.

Такому требуется больше чуткости, сердечной теплоты, ему нельзя надоедать в рабочее время и потом, выйдя от него, плеваться и поносить. Потому что, как знать, может, он на благо общества трудился бы и в сверхурочное время, если бы это хорошо оплачивалось.

Или, скажем, работник редакции, мещанин, который корчит гримасу и содрогается, завидев острейшее, поднимающее наболевшую проблему, произведение. Но ведь он невиновен в том, что он — мещанин, что по ошибке забрел в это учреждение, что боится всего на свете, что его душа жаждет дешевого анекдотика, бульварной идиллии, хоть бы и была она дословно переписана из старого календаря или буржуазной прессы. Главное, чтобы только было безыдейно, замысловато, непонятно, побольше галлюцинаций и — никакой мысли. И увидите — такое произведение, написанное пятьдесят лет назад, он назовет новаторским и современным — словно узкие брюки наших дедушек... Надо, наконец, принять во внимание его вкус и духовные потребности, так как он хорошо знает, чего хочет читатель, что ему дозволено, что запрещено или вредно.

Я, например, люблю покритиковать художников-невежд, неспособных нарисовать человека и всячески уродующих его. А кому нужна такая критика, что она хорошего даст мне и горемыке художнику? Ничего, совершенно ничего. Все равно рисовать он не научится, а тебя у всех на глазах назовет профаном — ты, мол, не отличаешь фотографии от произведения искусства. Это его железный аргумент, которым он и защищается, и нападает, словно с дубиной. Нельзя доказать такому, что этот снимок, скажем, является все-таки копией оригинала, а в его мазне — ни оригинала, ни копии, одно лишь убожество, пот, хаос, претенциозные усилия скрыться от своей пустоты.