– А теперь?

– Поняла, что он не может иначе. Родные, возможно, имеют право осуждать, но не я.

– Да, наверное, так, – снова согласился я, довольный тем, что фильм произвёл впечатление. (Кстати, я потом прочёл интервью Конюхова, и оказалось, что на самом деле ему пришлось даже труднее, чем в фильме).

Мы вышли на улицу, и я попытался вспомнить дальнейший маршрут. Вроде вспомнил.

– Зайдём в кафе, – сказал я не то утвердительно, не то вопросительно.

– Ты голоден? – будто расстроилась Маруся.

– Да не, не особо.

– Я тоже. Может, погуляем просто?

– Конечно.

– Куда глаза глядят, – улыбнулась Маруся.

– Чьи глаза? – уточнил я.

– Твои.

Я кивнул, и мы пошли, куда глядели мои глаза. Я хотел выйти на набережную, но почему-то не сумел, и мы бодро шагали по незнакомым переулкам. Этого района я не знал: тут было очень пёстро – несметное количество ресторанов, магазинчиков, много церквей.

– Ты ещё вырос, – заметила Маруся. – А помнишь, как волновался?

– Ещё бы!

И мы начали вспоминать всякое разное. Я сам не заметил, как взял её за руку. И чего я, спрашивается, боялся? От чего бегал?

Заморосил дождь, но мы оба были готовы к такому повороту и накинули капюшоны. Когда переходили трамвайные пути, Маруся завидела вдалеке трамвай.

– Я никогда в жизни не ездила на трамвае – поедем? – предложила она, и мы побежали на остановку. Трамвай нас обогнал, но дождался.

Он оказался почти пустой. Мы сели в конец и молча любовались вечерней Москвой. Так и ахнули, когда трамвай проехал по мосту через реку. По стёклам бежали капли, а внутри было так уютно, что хотелось ехать бесконечно. На остановке зашла бабуля и села напротив нас. Строгость на её лице вскоре сменилась умилением.

– Дай вам Бог счастья, – сказала она нам на прощанье, я тогда воспринял её слова как добрый знак.

Но долго ехать не получилось, трамвай вскоре приехал на конечную – Чистые пруды. И я предложил идти по бульварному кольцу (так мы бы точно не заблудились и не было риска опозориться из-за незнания Москвы). Когда добрели до Никитского, живот уже ныл от голода и ноги ослабли. И мы свернули к Марусиному дому.

– Если ты в школе стесняешься, это нормально, – сказала Маруся, когда мы прощались в её дворе.

– Не обижаешься?

– Нет. То есть теперь уже нет, – рассмеялась она.

И тут меня, ослабевшего, ветер качнул в её сторону, и мы поцеловались. Не знаю уж, что меня привело в больший восторг – сам поцелуй или факт его свершения, но домой я летел как на крыльях, несмотря на голод и дождь.

И когда я наконец добрался и рухнул на банкетку в прихожей, то ничего не мог поделать со своим лицом.

– Спасибо хоть скажешь? – спросила счастливая за меня мама.

– Спасибо. Бабаня была права – ты гений.

– А кто б спорил? – донёсся из комнаты папин голос.

Мы с Никиткой продолжали сидеть вместе, но все перемены проводили вчетвером или по двое. Никогда я не ждал с таким нетерпением окончания уроков, чтоб закинуть за спину Марусин рюкзак и прогуляться пятнадцать минут до её дома, а потом ещё постоять минут тридцать, чтоб поболтать и не только. Однажды случился конфуз – её папа зачем-то вернулся домой посреди рабочего дня, подошёл поздороваться.

– Рад знакомству, – сказал он мне по-деловому. – Шустрая мышка, – пошутил он над Марусей, и она густо покраснела.

После этой встречи мы стали перед прощанием заруливать в соседний двор, а то в её дворе стало как-то нервно.

Да, и мы встречались каждые выходные. И где только ни гуляли. И я звал её на все матчи, и она приезжала, а я бегал как чумовой и забивал с оттяжкой. Стоило мне завладеть мячом, как я чувствовал, что могу сделать с ним всё, что вздумается: любые финты удавались.

В конце октября начались осенние каникулы, и мы не пропускали ни дня, несмотря на снега и дожди. Особенно запомнилась среда, 1-е ноября – выдался невероятно тёплый день: южный ветер, тихое осеннее солнце, жёлтые листья на асфальте, и много людей, радующихся такому подарку. Мы поставили себе цель пройти пешком всё Садовое кольцо и таки прошли, сделав лишь паузу на обед, который состоял из вкуснейших бургеров.

Но когда мы прощались, Маруся показалась мне грустной.

– Устала? – справился я.

Она покачала головой.

– Тогда что?

– Это всё моя противная тревожность, – пожаловалась она. – Твердит, что такое счастье не может длиться долго.

– Да не слушай ты её, – отмахнулся я. – У моей мамы тоже тревожность, а счастью уже больше лет, чем мне.

Судя по Марусиной улыбке, аргумент получился весомый. Только вот тревога безо всяких аргументов оказалась правее.