— Нет. Я, в конце концов, человек.

— Вот как? Из-за вашего бешеного темперамента и богоданной глупости оказались под угрозой миллионы долларов. Ваших, не моих. Значит, вы не только идиот, но еще и трус?

Он пошарил рукой по столу, отыскал сигару и с моей помощью закурил. Потом наконец прохрипел:

— Я не желаю, чтобы человека убили с заранее обдуманным намерением, без всякого гнева. — И, словно читая мои мысли, добавил: — Тем более принимать в этом какое бы то ни было участие.

— Не понимаю вас, — вполне резонно возразил я. — Вы же знаете, в каком мире мы живем. И вы всю жизнь были неотъемлемой частью этого мира. Вы прекрасно знаете, что сделал бы с вами любой человек из «Дэверс энд Блэр», «Дженнетт-Донохью» или «Бикон», любой, кто выше главного редактора журнала в любой из этих компаний, если бы он мог встретить вас глубокой ночью в безлюдном месте и, не подвергая себя опасности, нажать на гашетку…

— Нет. Я бы сам этого не сделал. И не верю, что они пошли бы на такое.

Он был, конечно, не прав, но какой смысл спорить с вундеркиндом средних лет? Я знал, что завтра он будет смотреть на вещи в истинном свете.

— Ладно, вовсе не обязательно прибегать к крайним мерам. Я только высказал свое предположение. Но почему вы так всполошились? Ведь мы с вами знаем, что такое бывало, и способствовали этому, даже когда речь шла о гораздо меньших суммах. Почему же теперь вы так чувствительны?

Этим я вроде заткнул ему рот.

— Разве мы когда-нибудь заходили так далеко?

— Вы никогда не попадали в такую передрягу. Верно? — (Теперь он побледнел как мертвец. Не мог вымолвить ни слова. Ей-Богу, за ним надо следить, как за охотничьим соколом, подкармливать каждую минуту.) — Позвольте спросить вас, Эрл, готовы ли вы ради ваших моральных принципов отправиться в одиночную камеру и писать там мемуары? Или хотите остаться мужчиной в нашем непростом мире, взять на себя полную ответственность и пожинать плоды собственных трудов? — (Я любил Эрла, как никого на свете, кроме матери, любил по-настоящему и был обязан любой ценой вытащить его и себя из той бездны, которая разверзлась у наших ног.) — Нет, раньше мы так далеко не заходили. И если будем пользоваться мозгами по назначению, вам никогда не придется доходить до такой крайности.

Эрл задумчиво сосал сигару.

— Смерть от нищеты, голода, чумы или на войне — я понимаю, что это явление глобальное, за которое никто не несет личной ответственности, хоть я всю жизнь боролся с этими язвами общества, во всех своих журналах старался способствовать их устранению по одной или всех разом. Но здесь речь идет о смерти отдельно взятого человека. Это совсем другое.

Он опустился до интеллектуального уровня своих писак — это любопытное явление мне доводилось наблюдать и раньше. И я рискнул:

— Возможно, мы могли бы действовать и попроще. Однако на карту поставлены не только ваша мораль и жизненная философия, но также вся ваша жизнь. На карту поставлена вся наша чертова организация. Если вы уйдете — ей конец. Все, что мы создавали, пойдет к чертям собачьим. Книжный рынок наводнит штампованная бульварная макулатура.

Эрл встал и медленно прошелся по комнате. Прежде чем ответить, задумался.

— Меня можно заменить, Стив. Я только винтик. Надежный, я это признаю, но все же лишь винтик.

Это было уже лучше. Так мне показалось. Зная его, я сказал:

— Да, но, если вы сломаетесь, придет конец и многим другим. Когда погибает такое большое дело, как наше, — а такое случается нередко, — терпят фиаско очень много ни в чем не повинных людей, гибнут их планы, разрушаются семейные очаги, вянут надежды и мечты, ставится под угрозу будущее детей — все летит к чертям. Мое будущее — тоже.

Он бросил на меня быстрый взгляд. Но я ставил на то, что он был хапугой на благо многим людям. После долгого-долгого молчания он заговорил, и я понял, что он действительно воспрянул духом.

— Что ж, ладно, — сказал он. — Я понимаю, Стив. Чему быть, того не миновать.

Утро в понедельник — это общий знаменатель уныния и тоски во всем мире. Ничего не может быть хуже ни для миллионера, ни для нищего.

Однако я всего на четверть часа опоздал к завтраку, отметив про себя, что крошечные изюминки из воскресного пирога успели к утру вырасти в полновесные сливы. Джорджия ритмично дубасила в перекладину стола, отчего столешница постоянно дрожала. Мне снова пришло в голову, что у ребенка, пьющего утром молоко, появляется такое же рассеянно-довольное выражение, как у сытой коровы. Тут явно налицо какое-то духовное родство.