По многим причинам не следует спешить разделять мнение «модернистов» или европейцев. Так, Мирсеа Элиад в своей знаменитой «Истории поверий и религиозный идей» [4] пишет о «найденных в Палестине женских статуэтках, созданных 4500 лет до н.э., то есть в эпоху неолита, которые изображают Богиню-Мать в самом уродливом и отталкивающем виде». Не спорю: найденные в Мунхата фигурки и в самом деле могут показаться мало привлекательными. Однако разве они были таковыми для тех, кто их создавал? Какой видели современники Венеру Леспугскую, похожую на страдающее от ожирения чудовище? Была ли она символом плодородия или эталоном красоты? Какими критериями красоты руководствовались люди в ту эпоху? Можно с уверенностью сказать, что они были явно не такими, как в настоящее время, ибо наши взгляды изменились даже по отношению к людям, жившим в прошлом веке. Ценители западной культуры находят уродливыми скульптуры африканских мастеров, воспевающие женскую красоту, так же как конкистадорам показалось чудовищным искусство ацтеков. Все дело в восприятии: в наши дни мне не раз приходилось сталкиваться с людьми, которые восхищались картинами Пикассо.

По скульптурам или наскальным рисункам быков или женщин, найденным на местах доисторических стоянок людей, которые жили восемь или десять тысяч лет до нашей эры, например, в Хасиларе, Катал Хоюке или Тель-Халафе, нельзя составить мнение о верованиях и обрядах. Впрочем, Элиад признался, ознакомившись с найденными в Баварии и в окрестностях Вюртемберга древними черепами, что нет никакой возможности определить: умерли люди естественной смертью или же были обезглавлены по какой-то неизвестной причине (вполне можно предположить, что это было сделано с целью их увековечения, как было принято в Меланезии, где с черепов отливались глиняные формы, чтобы они выглядели как живые), или же убиты охотниками за человеческими черепами или каннибалами.

Метод «этнологических параллелей», на который ссылается Элиад, говоря о средстве, при помощи которого можно найти сохранившиеся древние верования в современных «примитивных» религиях, является весьма спорным, ибо никто не может поручиться за то, что они остановились в своем развитии. Само христианство во многом изменилось за прошедшие два тысячелетия. У католика конца нашего века, по крайней мере каким мы его знаем, мало общего с христианином времен первого церковного собора в Ницце.

В первой главе я хотел бы прежде всего позволить себе не согласиться с излишним евроцентризмом, берущим за основу при восстановлении прошлого свою считавшуюся ранее эллинской (к которой она скорее относилась враждебно), затем христианской культуру, прежде чем она превратилась в научно-позитивистскую. После того как начал применяться порох, изобретенный сначала в Китае, а затем вновь открытый (после Херона Александрийского в I веке до н.э.), была придумана паровая машина, а много позже высвобождена сила атома, Запад возгордился и не замедлил дать об этом знать всему остальному миру, и прошлому и настоящему. Мы, по всей видимости, спутали технологический прогресс с развитием философии, которая, по своей сути, не подвержена эволюционному процессу.

На страницах этой книги я буду не раз ссылаться на появившиеся в печати за последние десятилетия многочисленные работы по антропологии и этнологии — двум дисциплинам, значительно расширившим кругозор людей, — которые слегка умерили наш пыл принимать Европу за пуп земли, а себя за главных действующих лиц истории, что все же не помешало утвердить нас в высокомерном отношении ко всему остальному миру. В 1922 году один из виднейших антропологов Люсьен Леви-Брюль сделал в своей работе «Первобытный менталитет» [5] ряд обобщений, которые и семьдесят лет спустя ставят нас в тупик. В главе, посвященной значению снов для первобытных народов и повлиявших на их культуру, он пишет, что для новозеландской народности маори, индейцев Северной Америки, аборигенов Австралии, племени батак на острове Суматра и для многих других народов сны имели огромное значение, так как считались отражением реальной жизни. Ссылаясь на сведения, полученные от миссионеров, он рассказывает, как «первобытные люди» часто обращались в христианскую веру после увиденного вещего сна. «Нередко случалось, что все усилия миссионера обратить в христианство туземца были тщетными до той поры, пока ему не приснился бы сон, а еще лучше, если он повторился», — писал Леви-Брюль, словно речь шла об особенности характера «первобытных людей». Далее он продолжал: «Вот один из доводов, позволяющий отнести такое мышление к разряду «дологического», — формулируя основополагающее понятие антропологии, которое позднее получит развитие в работе Клода Леви-Строса «Первобытная мысль».

Хотелось бы знать, к какому выводу пришел бы один из первых антропологов, если бы он узнал, что некоторые наши президенты и министры не принимают важных государственных решений, пока не посоветуются с ясновидящими или астрологами и не познакомятся с многочисленными гороскопами, предлагаемыми средствами массовой информации в начале каждого дня сотням миллионов проживающих на Западе людей. «Для всех, кто рожден под знаком Водолея, сегодняшний день может оказаться неблагоприятным!» Так кто же больше подвержен предрассудкам?

Присущее первобытному обществу «дологическое» мышление отличается, по мнению Леви-Брюля и современных антропологов, от менталитета людей, живущих в условиях современной цивилизации. Однако в таком случае напрашивается вопрос, как нам относиться к научному толкованию снов — психоанализу, завоевавшему прочное место в культуре просвещенных народов. И разве не прибегают к услугам психоаналитиков некоторые руководители, принимая специалистов на работу на вакантные должности? Не следует ли сделать вывод, что технологические цивилизации отступили в своем развитии назад и опустились до уровня «дологического» мышления? Или же сны пациентов, обследуемых на черных диванах во время сеансов психоаналитиков, и сны ищущих работу людей имеют другое значение и содержание? [6] Однако Леви-Брюль в своей работе отмечает, что «первобытные» народы не придают значения всем своим снам и что «кафры, как и все другие народы, определяющие свое поведение по снам, достигли такого уровня развития, что делили сновидения на плохие и хорошие и верили в правдивые сны, не доверяя снам ложным».

Безусловно, во времена Леви-Брюля у политических деятелей Франции и других стран (таким был, как говорят, президент Соединенных Штатов Америки Рональд Рейган) вошло в привычку тайно советоваться с прорицателями по поводу своевременности принятия того или иного политического решения.

Ранее Леви-Брюль также выделил, как типичный пример «дологического» мышления, веру индейцев племени лента гран чако (антрополог нашел при этом замечательное определение — «мыслительные процессы индейцев») в способность человека быть одновременно и здесь и там, на больших и малых расстояниях. Закономерен вопрос: приходилось ли читать Леви-Брюлю жизнеописания святых, почитаемых в христианских приходах Европы, в частности святой Бригитты Шведской и святой Терезии Авильской, воспаривших высоко над землей навстречу несчастному святому Георгию, который убил дракона (за это был удален из числа святых). Умерший в 1939 году Леви-Брюль не дожил до того дня, когда скончавшийся в 1968 году блаженный Падре Пио был объявлен святым в 1970 году папой римским Павлом VI за дар вездесущности, подтвержденный многочисленными свидетельствами [7] .

Выводы Леви-Брюля ставят в тупик, вынуждая нас задаваться вопросами: разве «дологическое» мышление было присуще только «первобытным» народам, и чем таким особенным отличаются верования в вездесущность у индейцев гран чако от веры в такие же чудеса у современных итальянцев? Впрочем, глава этой книги, посвященная африканским религиям, должна развеять заблуждение о «дологической» природе мышления «первобытных» народов, ибо они по своей природе были глубоко религиозны, однако это вовсе не означает, что маори или индейцы племени гран чако не могли понять разницу между приснившимся во сне животным и увиденным наяву после пробуждения.